Но никого из смены Алексей не мог ни в чем обвинить.
На буровой все шло, как принято было в этом районе, или регионе, как говорят геологи. Необычным оставалось всегда неизвестное — пластовое давление, если они все-таки вскрыли газоносный пласт. Судя по столбу пламени — восемьдесят-девяносто метров, что составляло приблизительно три миллиона кубометров газа в сутки, если не больше. Давление на буфере, на выходе из скважины, при пятнадцатидюймовом диаметре трубы приближалось к девяноста атмосферам. Остановив бурение, прекратив закачку раствора, они начали подъем бурильной колонны и будто гигантским шприцем стали сами подсасывать газ из пласта, разгазовывать раствор прежде всего в самой скважине, а не затрубном пространстве.
Этим, пожалуй, и можно объяснить выброс-взрыв, происшедший практически без каких-либо четких предупреждающих признаков.
Но ведь в такое комиссии придется только поверить. Подтвердить это сможет либо новая скважина, либо наклонная, с помощью которой только и можно будет наверняка задушить грифон, закачивая сначала воду, потом глинистый раствор и, наконец, цемент, замуровать ставшую вредной и бессмысленной дырку в земле, бесцельно выпускающую в воздух ежедневно три миллиона кубометров газа, если не больше…
Алексей поднял взгляд от песка. И тотчас со стороны грифона донесся удар нового взрыва. Потом, словно вследствие его, продолговатая зияющая язва в земле окуталась паром, забурлила, начала плеваться водой. Клочья взбаламученной грязи разлетались в разные стороны.
Столб пламени осел, раздался еще шире, стал цвета закатного солнца.
«Ротор окончательно потонул, — понял Алексей. — Негорящая часть струи захлестнута водой. Как быстро развивается грифон! Прошло несколько часов, а его диаметр — добрый десяток метров. Дальше разрушение и размыв кратера пойдут быстрее. Сумасшедший грифон!»
Хотелось обхватить голову руками и бежать, бежать отсюда без оглядки, не видеть бунта земли. В то же время Алексей понимал, что от всего увиденного не убежишь, этого не вытравишь из памяти до конца дней своих.
«Господи… Помилуй! Выброс… Ну, фонтан. Пожар — ладно! Но грифон?! Такой грифонище — это уж слишком!..» — то ли бормотал, то ли думал про себя Субботин-младший.
Он, конечно, не верил ни в бога, ни в черта, ни в их присных. Алексей и иконы-то видел только на экране в кино. Однако восклицание прозвучало в его сознании столь искренне и так удивительно глупо, что он рассмеялся. Захохотал, а потом виновато огляделся: не смотрит ли кто? Уж очень показался бы странным вид человека, точно радующегося своему злосчастью.
АЛЕШКА, АЛЕШКА…
Взяв у дежурной ключ от номера, Михаил Никифорович услышал брошенный ему вдогонку вопрос:
— Товарищ Субботин! Совещание уже закончилось?
Он не ответил и широко зашагал по коридору. Повернув ключ в замке, Субботин дернул дверь, но она не открылась. Он снова повернул ключ и потянул ручку на себя. Дверь будто срослась со стеной. Тогда, собрав все свое терпение и выдержку, Михаил Никифорович опять повернул ключ. Никакого толку, и Субботин что было силы грохнул кулаком по двери. Она распахнулась и бухнула в стену.
Михаил Никифорович окинул взглядом проем: дверь открывалась внутрь комнаты, а не в коридор. Субботин ругнулся вполголоса и захлопнул ее за собой так, что язычок замка клацнул, будто орудийный затвор.
Не снимая плаща, начальник конторы бурения сграбастал телефонную трубку и тут же принялся требовательно стучать по рычагу аппарата. И колотил до тех пор, пока прерывающийся от его постука голос телефонистки не послышался в трубке:
— Т-ар-щ Субботин!
— Ну! — прорычал он.
— Вас не было. Я соединила поселок с трестом.
— Ладно. Поселок дайте.
— С больницей разговаривают.
— Что, с кем случилось?
— Я думаю, кто-то пострадал…
— «Я думаю», «кто-то»… Какого черта!
— Разговоров не подслушиваю.
— Я у себя в номере. Соедините тотчас, как договорятся с больницей, — и бросил трубку. Включил настольную лампу.
«Только этого не хватало!» — окончательно разнервничался Субботин. Скинув плащ, он швырнул его на постель. Шагнул к столу, споткнулся о стул, ударил его ногой так, что тяжеловесный предмет гостиничной меблировки с треском бухнулся под скатерть. Михаил Никифорович почувствовал себя глупо. Он подошел к окну и, терпеливо открыв шпингалеты, распахнул его. В гостиничную духоту потек вечерний воздух. Пахло мокрой перегретой пылью и увлажненной зеленью. На противоположной стороне площади ползла поливочная машина, распустив седые усы воды. Один ус шипел, растекаясь по асфальту, другой был направлен вверх и шелестел в листве карагачей, обрамлявших площадь. Под окном тоже стоял карагач. На мелких еще листьях трепетал льдистый отблеск фонаря дневного света.