С приходом Гюльнары в общежитие гидрогеологов с Карашем случилось нечто необъяснимое для его друзей. Он не отпускал Гюльнару ни на шаг, заставлял ее вникать во все мелочи задуманного и осуществляемого плана: вызвать с «поля» четыре машины с буровыми установками и поставить их неподалеку от такыра, на закрепленных песках, километрах в трех от горящего фонтана. Гюльнара знала этот такыр, похожий на огромную серую площадь, выложенную брусчаткой.
Хотя стояла весна, но влаги уже оставалось мало. Глинистая почва подсохла, и корка растрескалась на почти равные квадраты и многоугольники. А там, где замерли волны закрепленных барханов, поросших ярким зеленым илаком и серебристой акацией, такыр нырял под пески, подстилал их, образуя гигантскую чашу. В ней, по утверждению Караша, и скопилась ушедшая под песок вода. Не один год — столетия просачивалась она в подземную кладовую. Отслаивалась и уходила на дно тяжелая соленая вода, а сверху оставалась прекрасно отфильтрованная, чудесная, несравненная по вкусу вода. Караш, умевший говорить красиво, превосходил самого себя. Сначала, казалось, он стремился обворожить Гюльнару, «прекрасную и хрупкую, как тюльпан», улыбался, когда она «вскидывала пушистые ресницы, под которыми таилась звездная ночь», как сказал бы Мухамед.
Вскоре, однако, парни поняли другое. Караш по-дружески пытается отвлечь Гюльнару от очень мрачных размышлений. Ведь никто не мог поручиться, что в катастрофе, постигшей скважину, неповинен и участковый геолог — Гюльнара Салахова. А это очень тяжелое обвинение.
— Я уверен, мы обязательно найдем воду. Не надо думать, будто Каракумы — исключение, — Караш постукивал карандашом по карте. — Совсем нет! В Сахаре тоже есть подземные пресноводные линзы. Там тоже добывают воду.
— Конечно… Конечно… — кивала Гюльнара, и ей очень хотелось напомнить Карашу, что и она в институте проходила курс гидрогеологии, но не решалась, и, когда Караш на минутку замолчал, она поблагодарила его, попрощалась и попросила: — Когда пойдут машины, захватите меня, пожалуйста…
— Непременно, — тихо сказал Караш. — Обязательно!
Она закрыла за собой дверь, и в комнате, где толпилось у стола семеро парней, стало тихо-тихо. Не расслышала она голосов и когда проходила мимо окон домика. И ей стало неловко, будто она подслушала это молчаливое сострадание. Парни из партии Караша — геологи, и им не нужно было объяснять, что ожидало Салахову в случае, если расследование причин аварии и катастрофы заставит комиссию прийти к выводу, что виновна именно она.
На своей половине домика, ставни которого были закрыты от солнца, Гюльнара забралась в угол тахты, сжалась в комок, надеясь, что, если она займет как можно меньше места, то станет меньшим и ее горе. И в душе ее не гасла искра надежды: не она виновата в происшедшем.
А на это намекали, как ей казалось, недвусмысленно. Она слышала сказанное дядькой Остапом в приемной поселковой больницы. И потом, когда Алексей, не дожидаясь Мухамеда, ушел в автопарк, она невольно подалась за ним, но дядька Остап опередил ее. С проворством, неожиданным при его комплекции, он юркнул в дверь, а чтобы не оставить у нее никакой надежды нагнать мастера, обернулся в дверях, загородив собой выход, и принялся лопотать:
— Ах чего же я, старый пень, поперек вас забежал! Вы уж не сердитесь. Так уж неловко получилось! Ах ты, господи боже мой, совсем старый, от горя с ума спятил. Как это у меня получилось, ума не приложу! Вы уж не сердитесь.
Но в дверь впереди себя он Гюльнару не пропустил и еще с полминуты квохтал, а затем припустил вдогонку за мастером, смешно размахивая руками, чтоб не оступиться.
Если бы Алексей захотел поговорить с ней, тогда он задержался бы. Но он не стал задерживаться. Что поделаешь. Она по телефону сказала то, что думала: «Что ты натворил, Субботин!» И горькие слова на коротеньком совещании: «Как все одно к одному — выброс, фонтан, пожар… И сгорел буровой журнал. Одно к одному…»
Сказать, она доверяла Алексею, — ничего не сказать. Она верила в него, верила — никогда ничего на буровой Алексея не может случиться. И как не верить, если, и не закрывая глаз, видела перед собой его взгляд; ладони помнили теплоту его плеч, и вся она помнила его всего, и не старалась, и не хотела забыть.