Алексей, сделавший несколько шагов, остановился. Ему не хотелось идти в балок, не хотелось, чтоб узнали: ради Гюльнары он задушил кобру. В первом порыве, в движении, пожалуй. Но потом он уже не ощущал четкой связи между своим желанием уничтожить, убить змею и тем, что пострадала именно Гюльнара.
— Есен, ты никому не показывай убитую змею.
— Почему?
— Давай договоримся: ты никому не покажешь, ладно, Есен?
— Не понимаю…
— Так надо.
— Ладно, мастер.
— И в балок мы не пойдем. У гидрогеологов попросим воды и хлеба.
— Конечно. Они будут рады…
Почему Есен так сказал — он не знал. Он и поймал себя именно на той мысли, что не смог бы объяснить, почему гидрогеологи были бы рады дать им воды и хлеба. Но, будучи не в состоянии напрямки растолковать сказанное, Есен глубоко и совершенно убедительно для себя знал: такому человеку, как мастер, должны быть рады везде.
Для него Алексей не был старшим товарищем. Разница в два с половиной года не так уж сильно ощущается после двадцати. Старшинство по образованности, по опыту тоже в таком возрасте почти не принимается в расчет. Но умение себя вести и держать дает первенство подавляющее.
Это первенство состоит в убеждении, что человек, которого ты считаешь для себя примером, именно примером, а не образцом, — образец-то может быть совсем в другой стороне, — этот примерный человек, например, никогда не поступит несправедливо.
Есен, недавно вернувшийся с действительной службы в армии, приобрел там и не хотел терять глубокого уважения к слову, сказанному командиром ли, товарищем. В армии он до глубины души осознал цену искренности в отношениях. И, думая об Алексее, про себя Есен Тульгенов повторял высшую похвалу командира танкового батальона о хорошем бойце: «С ним бы я пошел в разведку».
СХВАТКА
Кряхтя, держась за скобу на двери вертолета, Тигран Мушегович тяжеловато спрыгнул на песок. Вид у него был довольный, потому что, познакомившись с пылающим грифоном сверху, он понял: Субботин ударил в набат не зря и ему, Тиграну Мушеговичу, может быть, придется сразиться с преопасным и коварным противником.
Для себя и, не особенно распространяясь об этом, Севунц подразделял фонтаны открытые, а также горящие, грифоны горящие и негорящие, на различные «характеры». В молодости он задался было мечтой найти общую методику и основные приемы борьбы с фонтанами, пожарами, грифонами на газовых и нефтяных скважинах. Но, потушив и задавив сотни две ли, три ли этих «бешеных», «сумасшедших», «осатаневших» джиннов, Тигран Мушегович увидел, что каждый из них действительно обладал «характером». Однако неповторимым, уникальным, если, конечно, это был стоящий фонтан, о котором следовало говорить как о противнике с уважением. Тогда же Севунц «разгадал», он был убежден в этом, — почему метеорологи называют тайфуны и торнадо женскими именами. Тайфуны тоже обладали непредвиденными капризами.
Здесь при сравнении Тигран Мушегович обнаружил и резкое различие между морскими и земными явлениями. Сила атмосферных бурь отныне и присно в целом была неизменна. А фонтаны, те росли и матерели с каждой сотней метров глубины. Те, что еще год назад представлялись крупными, лет через пять выглядели «семечками» рядом с новыми, поистине сказочными джиннами с высотой струи до девяноста-ста метров.
Пришлось заняться не общими методами борьбы, а принципами предупреждения. Но статистика — вещь каверзная. Возрастали перспективные площади, увеличивалось число скважин, уменьшался даже процент аварийности, а количество «фонтанов» возрастало. И, думая об этом, тяжеловато спрыгнув на песок, Севунц увидел Субботина, своего давнишнего знакомого, которого он долгонько не видывал.
«И сохрани от таких-то встреч», — подумал Тигран Мушегович.
Михаил Никифорович стоял неподалеку от вертолета, придерживая фуражку от вихря, поднятого винтом. Он был один. И это понравилось Тиграну Мушеговичу. Он не любил, когда его встречали целой ватагой, и ворчал, повторяя всегда одну и ту же, как он считал, остроту: «Я — не арабский доктор из оперы Чайковского «Иоланта».
Вид у Субботина был несколько обескураженный, когда он увидел, что вслед за Глухарем из вертолета вышли всего четверо парней в таких же, как и Севунц, брезентовых куртках.
«Всего четыре фонтанщика? И где же оборудование? — тревожно подумал он. — Неужели случай такой: сложный, что даже у Глухаря заранее опустились руки? Быть не может! Или оборудование решили отправить машинами, когда подсохнут шоры и такыры?» Тигран Мушегович шел навстречу Субботину в сопровождении своих «ассистентов» в блестящих пожарных касках, а свою он нес в руке за ремешок, и ветер играл его короткими седыми волосами. Фонтанщик и начальник конторы разведочного бурения сошлись и пожали друг другу руки, как дипломатические представители держав, находящихся в прохладных отношениях. Улыбка каждого была не в меру широка. Конечно, Субботин радовался, что Тигран Мушегович оказался на месте, дома, а не где-нибудь в Сибири, или Белоруссии, или хоть на Нефтяных Камнях; подобную радость испытывает человек, когда к тяжелобольному удается пригласить светило. Однако приятность встречи для Субботина омрачалась тем, что пожар на буровой — не болезнь, а ЧП, и ЧП это случилось на буровой его подчиненного.