Наугад ударом Алты защелкнул карабин на тросе. И ринулся вниз, из пламени, ревущего вокруг.
Его дернуло, кинуло в сторону. Но он понял — зацепился правильно, и наискось заскользил вниз.
Он сообразил сжаться в комок, чтобы ослабить удар о землю.
И все-таки приземление ошеломило его. Однако онтотчас вскочил, потому что чувствовал себя необыкновенно и непонятно сильным. И частичка пламени, грохочущего рядом, оставалась еще на нем. Горела спецовка. Алты бросился на песок и стал кататься, стараясь сбить огонь.
Кто-то подбежал к нему, накинул на него что-то, прижал к земле, плотно, так, что не шелохнуться.
Алты пробовал барахтаться.
— Тише, тише! — сказал тот, кто придавил Алты. — Погасили тебя.
Это был голос мастера. Затем темнота, беспамятство.
Потом он пришел в себя от боли.
— Тяжело… — простонал Алты. — Больно… Спину больно!
Будто раскаленная плита легла на кожу. Мастер откинул спецовку, которую набросил на Алты, и прохлада ночи стала раздирать обгоревшие мышцы. Боль заставила Алты открыть глаза. Он хотел закричать, потому что терпение иссякло. Но крик замер в горле. Увиденное точно парализовало Алты.
Столб ревущего, полыхающего пламени, казалось, доходил до неба. Он был так огромен, что котящий где-то вверху хвост его лишь угадывался.
Но и это было не самым жутким. В огненном ревущем столбе стояла вышка. Стальная сорокаметровая громадина, утонувшая в огне, была раскаленной добела. По ней бегали сверкающие искры.
Потом в ее стальном каркасе что-то надломилось. Она дрогнула. Стала крениться. Плавно. Будто не стальная, а вылепленная из воска.
Алты приподнялся на локтях, застонал от возвратившейся боли.
Кто-то, мастер, наверное, подхватил его под мышки и поволок прочь от столба пламени, в котором плавилась стальная вышка. Она могла упасть каждую секунду в любую сторону. И выбраться из-под нее было так же трудно, как вернуться с того света.
Алты стонал. Но ни боль, ни что другое не могло заставить его оторвать взгляд от бушующего в ночной тьме ревущего огненного смерча. И в нем, невероятно большом и ярком, таяла стальная буровая. Фермы прогибались, корежились, проседал один за другим пролет. Сбоку, как голова сожженного на костре, склонилась верхушка — кронблок. Ослепительный, сияющий…
Потом медленно рухнула вся громада, заискрилась фейерверком на песке.
В ночи упавшая вышка походила на светящийся остов какого-то чудовищного зверя.
УРЮЧНЫЙ СНЕГ
Он сидел на жестком, неудобном больничном диване, откинув голову и прикрыв глаза. Странные, резкие запахи лекарств едва ощущались им. Покой и тишина вокруг казались выдуманными. Случившееся на буровой: взвившийся из ротора шелестящий взрыв — выброс грязи, а вслед гром ревущего бесцветного фонтана, который превратился тотчас в огненный столб, потрясли Мухамеда. Сознание отказывалось воспринять это как реальность.
Каркнула пересохшая дверь.
Мухамед разлепил веки. В приемную вошел врач. Высокий, смуглый, с проступившей на щеках и подбородке сизой бородой. Агатовые глаза глядели испытующе. Рукава халата его были закатаны выше локтей, руки, сжатые в кулаки, глубоко опущены в карманы ослепительно-белого халата.
Мухамед заметил: не только он смотрел на врача. Ожидавшие в приемной не сводили с него глаз. Доктор вошел быстро, прошел приемную наискось, к другой двери, но, взявшись за ручку, остановился:
— Подождите, товарищи, подождите…
Доктор не мог ничего не сказать под скрестившимися на нем взглядами. Ведь там, куда он шел, находился Алты, стонущий, пахнущий горелой тряпкой и кожей. Мухамед представлял себе страдания Алты и удивлялся его терпению и выносливости.
Что с ним будет?!
Поднялся дядька Остап, сидевший рядом с Мухамедом. Доктор остановил его движением руки, сухой, с длинными пальцами:
— Ждите!
Они сидят. Ждут. Ждут, что им скажут об Алты, ждут прихода мастера. Он на совещании в конторе. Михалыч придет и скажет, что они будут делать.
Противно и жутковато, когда потрясен не только разум, но и все существо твое. Неудержимая дрожь, словно судорогой, сводит мышцы груди, перехватывает дыхание. Хотя ты вроде и не думаешь о происшедшем. И нет сил унять эту противную ознобную дрожь.
В стеклах приемной дрожат рыжие отблески. Можно подойти к окну и увидеть то, о чем так хочется забыть, — невозможно! — но хоть на минуту заставить себя посчитать, будто этого не было.