А как же больно Алты!
Мухамед вспомнил обгоревшую спину Алты, опаленное лицо, волосы. Запах горелой шерсти, тлеющего брезента, кроваво-рыжую спину.
Тут Мухамед увидел, что у двери, ведущей в операционную, уже стоят мастер, Саша, дядька Остап, Искандер, Есен.
Мухамед подскочил будто ужаленный:
— Я второй! Я за мастером! — громко сказал он.
— Як на базаре… — процедил дядька Остап. Уж если он начал сбиваться на «украинску мову», значит, очень сердит и спорить с ним бесполезно. И Остап спокойно отодвинул плечом мастера, стоявшего у двери. И мастер не стал спорить, и никто другой. Мастер очень уважал и ценил дядьку Остапа — бурильщика.
Саша и Искандер сдвинулись теснее. Если бы Мухамед и захотел протиснуться между ними, ничего бы не вышло.
Везде-то он опаздывает. На день, на час, на минуту…
Вот Есен знает, когда и куда стать. Надо — он первый кинулся поднимать прыгнувшего с вышки Алты. Тут, правда, трудно сказать, кто первый — он или мастер… Точнее, Мухамед увидел — уже бежали и тот и другой.
Мухамед отошел от двери операционной. Сел на неудобную больничную скамью. Теперь было все равно. Он пойдет последним. Обидно.
Он посмотрел на окна. На белых переплетах рам дрожали едва приметные рыжие отсветы пожара.
Тут пришла первая строчка. За ней вторая… Он будто читал давно известное:
Мухамед оторопел. Как же так? Он и не думал о стихах, а они получились. Сами собой. Будто семь ночей не спал и все думал, думал…
И Мухамед решил. Завтра утром отнесет стихи в редакцию многотиражки. Он очень попросит редактора, чтобы их напечатали. И сверху над стихами будет эпиграф. Нет, эпиграф — это другое. Надпись-посвящение: «Посвящаю другу — Алты Алтыеву». Потом он возьмет номер газеты и отнесет Алты. Он придет к нему в палату. Белую, очень-очень светлую и увидит на белой подушке темное от ожогов, забинтованное лицо Алты. У Алты не будет сил даже улыбнуться ему навстречу.
Тогда он, Мухамед, сядет рядом с постелью на белую табуретку и скажет:
— Алты, друг, я написал стихи, которые посвятил тебе.
— Мухамед, друг, — ответит Алты, — я не могу их прочитать. Но мне очень хочется послушать твои стихи, которые ты посвятил мне.
Мухамед станет читать. А когда дойдет до последних строк, то встанет и произнесет их во весь голос:
Выслушав стихи, Алты улыбнется. Широко и счастливо, как мог улыбаться только Алты. Алты забудет про боль, протянет свои забинтованные руки к нему, но Мухамед скажет, что Алты нельзя волноваться, нельзя шевелиться, а ему, Мухамеду, пора идти. Ведь доктор пустил его сюда на одну минуту.
— Спасибо, друг, — улыбнется Алты. — Мне стало легче.
— Ты улыбнулся, друг, — ответит Мухамед. — Это самая большая награда для меня.
— Я запомнил стихи наизусть, — скажет Алты. — Но газету ты мне оставь. Мне будет приятно видеть стихи, посвященные мне, напечатанными…
Мухамед представил себе счастливое лицо Алты: круглое и скуластое, с улыбкой, открывающей широкие белые зубы; смеющиеся глаза, вскинутые едва не на середину лба брови, торчащие на бритой голове короткие волосы, белую кожу, там, где обычно сидела тюбетейка… Он представил себе счастливое лицо Алты, — а оно всегда было счастливо, — увидеть несчастного Алты еще никому не доводилось. А представив себе Алты обрадованного, Мухамед вспомнил историю, над которой они смеялись вместе с Алты.
Как-то в разговоре выяснилось, что деды Алты и Мухамеда были инвалидами. У Алты дед был кривой, а у Мухамеда — одноногий. Конечно, поводом для веселья послужило совсем не это прискорбное обстоятельство. Но мастер спросил, где деды жили. Оказалось, что они обитали по соседству и именно в этих местах, где теперь бурят скважину. А лет сто назад, когда деды были молоды, племена Алты и Мухамеда враждовали между собой из-за дележа пастбищ. Не раз племена сталкивались в кровавых схватках.
Мастер очень здорово рассказал, как в одном из таких столкновений дед Мухамеда выбил глаз деду Алты, а дед Алты стрелой пробил ногу деду Мухамеда. И произошло это именно в здешних местах, где они теперь работали. Неподалеку от вышки начинались пески, и в барханах наверняка было удобно устраивать засады. Тогда всем показалось удивительным и смешным, что их деды могли драться насмерть из-за куска пастбища…