— Без пяти одиннадцать.
Улыбнулся я Веньке, устроился поудобнее на куче угля. Есть еще времечко, всего минута-другая наберется, а все-таки лучше, чем ничего.
— Ты ведь не станешь, Венька, отрицать, что обушок этот случайно нашел?
— Не стану. Купил я его.
— Купил?
Добрый настрой души оборвался, я опять почувствовал, что кидает меня в черную накипь волны. Аж задохнулся, ладонью по горлу провел.
— Правда, я их еще не отдал. Но вечером отдам.
— За сколько?
— Пятерку попросил.
— Егоров?
— Знаете, а удивляетесь. Не стал бы я, да мой сломался, а работы — вон ее сколько. Только успевай. Вот Егоров и предложил. Я ведь не знал, что обушок ворованный.
— Верю, Венька. Мой это обушок. Целый час я его ищу... Взяли его слесари-монтажники. Подумали, наверно, забыл хозяин про свой обушок, зачем добру пропадать. С собой взяли, а по дороге Егорову с легким сердцем отдали. А тот, значит, за пятерку продал.
— Не стал бы я, да работы — вон сколько, — тихим голосом повторил Венька.
— Тогда я не стану мешать... Мне и самому пора. Поджидают меня.
— А обушок? Вы же искали его.
— Я, Венька, в конце смены зайду. Договорились?
Не подумал я о корреспонденте, о том, как я поведу себя перед ним. В любом случае не поверит он мне теперь. Это уж точно. И болтуном я прослыть могу. Вот уж навострится Мишка Худяк. Ну и пусть. Главное, я ничуть не усомнился, что поступаю я правильно, оставляя обушок Веньке Лазутину.
Парень понимал, как нужен ему обушок. И не раскланивался передо мной, а, коротко бросив «спасибо», пружинисто вскочил на ноги — отдых для него кончился. Я тоже вскочил, будто вместе с ним мы должны подступить к груди забоя, и пожалел, что не могу помочь.
И, отойдя немного, крикнул в спину Веньке:
— Поработай, Веня, добрым словом помяни настоящего хозяина обушка, учителя моего Ивана Григорьевича Косолапова!
И прежде чем повернулся ко мне Венька Лазутин, понял я: не уйти. А когда увидел побледневшее лицо парня да услышал вопрос его: «Косолапова? Ивана Григорьевича?» — почувствовал прежнюю слабость в теле, во рту — горечь.
— Косолапова? Ивана Григорьевича? — повторил уже громче свой вопрос Венька и, шагнув ко мне, кинул под ноги обушок, а потом... потом Венька на моих глазах, брезгливо поморщившись, вытер ладони о брюки. Этого я, конечно, стерпеть никак не мог, хриплым, срывающимся голосом крикнул:
— Что же ты делаешь, Венька?! Да ты понимаешь, что делаешь? Ты же в душу плюешь!
Наверно, выглядел я жалким, растерянным, в другую минуту ни за что бы не простил себе такой слабости, но сейчас я готов был расплакаться. Я бессильно опустился на рештаки, зажал кулаками голову.
— Простите, я не хотел вас обидеть, — сказал Венька, дотрагиваясь до моего плеча. — Но я не могу принять обушка. Я ненавижу этого человека.
— Не-на-ви-дишь, — едва ли не по слогам протянул я, как бы впитывая в себя это страшное слово.
И этот — ненавидит. Все — ненавидят. За что? Почему? Только я один — против, я, оказывается, ничего не хочу понимать. Я обманываю до сих пор себя, заставляю думать иначе...
— Я слушаю, Венька.
Я заглянул в глаза Веньке, надеясь, что он их опустит, отвернется стыдливо, умолчит, но Венька, не моргнув, выдержал мой пристальный взгляд.
— Я слушаю, Венька, — как ни трудно было, повторил я.
— Было это три года назад. Я только что десять классов окончил. В институт поступал, в геологоразведочный, но по конкурсу не прошел. Куда податься? Уехать с геологоразведочной партией? Может быть, и уехал бы, но не оставлять же одну больную мать. Да и в институт я поступал заочно, знал, что из поселка пока никуда не тронусь, до тех пор не тронусь, пока мать не поправится. Значит, работать на шахте. И пошел я на шахту. Устроился на лесной склад разнорабочим. Поработал месяца два, вызывает меня начальник: «Советую я тебе, Лазутин, в шахту идти. Там и специальность хорошую получишь, и зарплата повыше будет. А у нас, сам видишь, все люди при месте, вакансий не ожидается». Я и сам понимаю: прав начальник. А как сказать ему, что не могу я идти в шахту, слово матери дал. У меня отец в забое погиб, и мать страшно боялась, что пойду я по стопам отца. Зачем мне ее убивать? Ей и так тяжело. Промолчал я, ничего не ответил начальнику. А немного погодя по всем шахтам города был брошен комсомольский клич: «Молодежь — в забой, на смену старшим!» Вызвали меня в комитет комсомола: «Ты что же, Лазутин, не комсомолец разве?» Понятно стало, зачем пригласили. Конечно, расскажи я про мать свою, меня бы в покое оставили. Но не мог я сказать, потому что об отце тут вспомнили, сказали, что он-то был настоящим шахтером. Дал я согласие, и записали меня в группу проходчиков. Матери — ни слова, и ребят попросил, чтоб о моем решении помалкивали.