Так и вырос Саша при ней и сам как-то решительно и просто повернул свою судьбу, и опять — это мать хорошо заметила — никто из братьев и сестер не был на Сашу в обиде. Путь, избранный Сашей, был намечен ими и раньше, не был только подсказан, скорее всего за заботами и хлопотами не заметили, как пришел Сашин срок выбирать себе дорогу в жизни.
И тотчас память подсказала матери день отъезда Саши в Москву. Даже сейчас она почувствовала, как пахнул на нее ветер, не по-летнему холодный, но принесший с собой душисто-пряный аромат с полей, окружающих аэродром, как пронзительный звук самолета повис над зданием аэропорта. Увидела себя, растерянную и одновременно взволнованную тем, что Саша — первый раз в жизни — так надолго покидает свой дом. Увидела и Сашу, тоже растерянного и взволнованного, пытающегося улыбаться, шутить. Опять смогла — спасибо памяти — вспомнить до мелочей каждый шаг его, каждое слово. И как бы заново пережила сейчас ушедшие минуты расставания.
Вот он, Саша, встает, тихо говорит:
— Пора, мама, — и идет вслед за людьми к железной перегородке.
Она идет рядом с ним, и невольные слезы застилают глаза, мешают говорить. Она пересиливает себя, сдерживает, чтоб совсем не расплакаться, чтоб не волновать понапрасну Сашу.
— До свидания, мама, — как бы издалека шепчет Саша, и она наклоняет его голову, трижды целует в губы, находит силы, чтоб сказать на прощанье:
— Иди, опоздаешь.
— Да, да, — снова шепчет Саша, машет рукой, отступает от нее, удаляется все дальше и дальше, сливается с людьми, которые уже чувствуют себя пассажирами.
Вцепившись руками в перегородку, она смотрит на сына и ждет, когда он обернется, махнет рукой. И вот он оборачивается и машет ей свободной рукой, и она тоже усиленно начинает махать руками и даже пытается что-то кричать. Кажется, она не выдержит, побежит вслед за ним. Она уже плохо видит его, путает то с одним пассажиром, то с другим, и ей становится так обидно, что она не выдерживает, плачет, но рядом слышится чей-то голос: «Ну вот, поехали», — и она, вытерев слезы, не отрываясь смотрит на самолет, который, освободившись от лестницы, медленно разворачивается и катится по бетонной дорожке в конец аэродрома. А голос рядом как бы продолжает услужливо объяснять то, что должно произойти там, на взлетной полосе. «Сейчас полетит», — сообщает он, и она видит самолет, на мгновение застывший и воющий так, что больно ушам. И вдруг он сорвался с места и быстро-быстро помчался, и она не заметила, как он оторвался от земли и взлетел. «Ну вот, полетели», — сказал все тот же голос, и она шепотом повторила: «Ну вот, полетел», — думая о сыне. Через минуту самолет скрылся, растаял в синеве высокого неба, но она еще стояла и ждала, не блеснет ли на прощанье серебристое крыло самолета. Нет, не блеснуло, все тихо и чисто, тихо и чисто все в ней, будто это уже не она, а кто-то другой, на кого она смотрит с состраданием и жалостью.
И сегодня она легко отпустила Сашу и даже сама удивилась, почему не возразила, а просто сказала:
— Поезжай, Саша, — хотя ей не хотелось его отпускать. Три дня уже прошло, а рядком так и не посидела, ладком не поговорила, а разве каникулы велики — вздохнуть не вздохнешь, от книг голову не остудишь...
— Саша, — тихо шепнула она, но, видно, шепнула вслух, так как Тамара тотчас же спросила:
— Ты чё, мама?
— Что? — вздрогнула мать. Она не думала, что Тамара не спит и тоже думает. — Нет, ничего, — торопливо сказала она. — Спи.
— Поди, уже доехали? — помолчав, сказала Тамара.
— Должны.
— Хоть бы все хорошо было.
— Все будет хорошо. Спи.
— Дай бог, — шепнула Тамара, повторила: — Дай бог.
Мать усмехнулась: «Зачем в это дело бога встревать? Ведь и верить не верит, а все вокруг бога вертит».
Вот и Леонид такой. В шахте этого бога так поминает, что жуть берет, поди, самого, а тоже чуть что: «Дай бог». Даже обидно становится: зачем? И вообще Леонид часто ее обижал.
Она помнит, как ходила к начальнику цеха рудоремонтного завода, просила принять на работу Леонида.
— Тяжело нам, Павел Романович, примите его, все-то полегче будет. Парень он справный. Что худющий — ничего, в деле он горяч.
— Не могу, матушка, не по закону получается, шестнадцати твоему парню нет, а по виду и четырнадцать не дашь. Не могу.