— Врешь! — закричал Григорий, в бессильной ярости сжимая кулаки.
— А ты спроси, — посоветовала Вера и вдруг, прямо на глазах, сделалась жалкой, беспомощной, еще более некрасивой. Григорий поморщился, отвернулся. Понял он: заведи разговор с Линой о том, что услышал от Веры, ей житья не будет.
Он уехал, чтоб больше никогда не встречаться с Линой. В тот же день он снял комнатку на противоположной стороне поселка, а Анатолию сказал:
— Не будет свадьбы с твоей сестрой. Стервоза она порядочная.
— А что я говорил? — спокойно сказал Анатолий.
Но свадьба все же была. Нет, не с Линой. Взял в жены Григорий разведенку — скромную, тихую, как заводь речная. Была Люба ростом маленькая, телом — худая, лицом — неприметная. Только глаза удивительные — большие, открытые, они смотрели на мир так непосредственно, что нельзя было не обратить на хозяйку этих глаз внимание, не задержать свой взгляд.
Привела ее в дом бабка Пелагея, у которой теперь снимал комнату Григорий, привела нарочно, для показа, решила свести «непутевую» девку с постояльцем. Люба приходилась ей дальней родственницей, и бабка откровенно жалела девушку, у которой так неудачно — не как у добрых людей — складывалась молодая жизнь. Вышла замуж за парня-гуляку и пьяницу, родила от него сына, но за полтора года жизни с ним не набралось и нескольких тихих, спокойных дней. Бить не бил, но измывался, унижал, заставлял делать то, что и вспоминать противно и гадко. Когда она, устав от оскорблений, сказала ему, что уходит, он обрадованно воскликнул:
— Наконец-то, — и выразил удивление: — Ох, и терпеливая ты, Любка. На твоем месте я бы давно сбежал. — Нахмурив брови, добавил: — На алименты не подавай — бесполезно.
А потом — на прощанье — избил ее жестоко, расчетливо.
— За что? — заплакала она.
— На добрую память, подружка. Чтоб век меня помнила.
И поневоле помнила — зачастила в больницу, от Григория родила ребенка мертвым. Поняла: счастья ей не видать. И хотя Григорий делал все, чтоб она чувствовала себя спокойнее, видела: из жалости пригрел ее Григорий. Мучается, бедный, держит на сердце свою первую любовь.
Не обманулась. Как ни старался Григорий выкинуть из сердца вон распроклятую Лину, она не давала ему покоя, наперед мысли шла.
«Гадина. Сволочь. Ведьма», — как он только не обзывал ее, но странное дело, чем больше он пытался ее ненавидеть, тем чаще она ему вспоминалась.
Он был уверен: появись сейчас Лина, и он, не задумываясь, оставит жену. Так и случилось. Появилась Лина на пути его и, не спрашивая Григория ни о чем, подала ему руку, увела к себе. Он тоже не спрашивал ее о том, как она жила все это время. И хотя чувствовал Григорий, скоро надоест он Лине и она, даже не сказав ему «до свидания, милок», уедет — исчезнет, он ни разу не спросил себя: «Разве так можно?» Он был счастлив — Лина была с ним, он обладал ее красивым телом, он слушал ее умные речи, он внимал ее каждому слову.
— Что же ты не сказал, что женат? — усмехнулась. — Нехорошо получается, Гриша. Вроде как обманываешь.
— Анатолий приходил?
— Не все ли равно. Хотя бы и братец мой лопоухий. Все о нравственности моей печется. Прямо тошно слушать. Это он тебя женил?
— Нет.
— Ой ли. А впрочем, это дело твое. Тебе расхлебываться, не мне.
— Перестань, Лина.
Григорий помрачнел: Лине он надоел, и она доводит его теперь, чтоб скорей от него отказаться. Взять да махнуть рукой: катись, подлая, а он не мог и слова поперек сказать, с потаенной надеждой ждал, когда Лина выговорится, а потом, как собачонку, поманит к себе:
— Иди уж, дурачок.
Нет, не дождался. Лина распалялась и довела его все-таки до гнева.
— А-а, соскучился по своей брошенке. Ну, иди, не держу. Чего ждешь, чего мямлишь?
— И пойду.
— Иди. Вот тебе порог.
А переступить его Григорий не решался. Лина продолжала неистовать. Повернулся, хотел обнять, но Лина, наливаясь гневом, отпихивала его, бросала злые, жестокие слова:
— Что же ты, миленочек, жену свою оставил? Потаскун ты этакий... Совесть-то, поди, гложет, хмарь душу берет.
Решился Григорий на последнее, отчаянное: оскорблением ее остудить, как она его остужает. Клин клином выбить. Но не тут-то было. Пуще прежнего взъярилась Лина: припомнила и Веру, и то, как напрокудил он — да в кусты. Словам девки поверил, а ее спросить не удосужился.
— Что же ты думаешь: простила я тебя? На-ко, выкуси!
— Разве не правда? Разве налгала? Ну и паскуда же она.