— Витюня!
Никто не отозвался. Неужто с ребятами на озеро ухлестал? Открыл заднюю калитку и, проваливаясь в последнем, основательно подтаявшем снегу, заспешил к темнеющей баньке. Вот и банька, за ней — за крутым спуском озеро. Встал на самый край обрыва, глаза прищурил: впереди — никого. Хотел уж назад повернуть, да бросил взгляд под ноги — как бы не оступиться. И внизу, под обрывом, заметил черный комочек. Еще не различив, кто там такой лежит, догадался: Витюша, сынок его. Сполз с обрыва, больно ударился о замерзшие выступы и, прихрамывая, кинулся к комочку.
— Сыночек... милый...
Подхватил на руки — и домой через узкий проулок, где обрыв кончался.
— Витюня, сыночек! Что с тобой? Не замерз ли? Не молчи, сынок! Хоть словечко одно!..
Вбежал на кухню, свет включил, потом раздел сына донага и стал растирать ледянисто-жгучее, закостеневшее тело водкой. До красноты, до жаркого вздоха, до появления теплых, живых биений сердца.
— Как же так, сыночек! Что же такое, Витюня! Скажи что-нибудь.
Мальчик давно уже открыл глаза, но в них стояла поволока, и взгляд был бессмыслен, текуч.
Григорий перенес мальчика в постель, накрыл несколькими одеялами и, неотрывно смотря в потускневшее лицо сына, ждал, когда тот заговорит. Было видно, что опасность миновала, и если бы мальчик заговорил, то Григорий немного бы успокоился, спала бы с плеч его камнем-валуном навалившаяся тяжесть. Но мальчик молчал по-прежнему.
А потом он уснул. Григорий всю ночь просидел у изголовья сына, с нетерпением ожидая наступления нового дня. Как будет чувствовать себя Витюня? Неужели ему станет хуже?
Теплая ручонка прикоснулась к его ладони. Открыл слипшиеся глаза — все же задремал, не уловил момента пробуждения сына — и увидел бледное, но уже здоровое лицо. Но лицо вдруг расплылось, и Григорий, низко пригнув голову, кулаком вытер крутые градинки слез.
— Папа, не плачь. Мне — хорошо. Не надо плакать, папа.
— Да, Витюня, да, — улыбаясь, отвечал Григорий,
— Тетя ушла?
— Ушла.
— Насовсем?
— Да, Витюня, насовсем... Как же тебя угораздило упасть?
— Я убегал.
— От кого?
— От тети.
— От тети? Зачем?
— Испугался.
— Разве тетя страшная?
— Страшная.
«Бредит», — подумал Григорий с тоскливой грустью,
— Кушать хочешь? Ты лежи, я принесу.
Григорий заспешил на кухню. На столе — беспорядок, в холодильнике — тоже. Забыл, куда поставил бидон с молоком. Нашел под лавкой. Налил молока в стакан, достал хлеб.
В комнате что-то упало — глухо, тяжело. Григорий кинулся в проем двери, задернутой шторой. Штора оторвалась, обвисла на плечах. Григорий скинул ее. В горле стало горячо и душно, мелкой дрожью осыпало тело. На полу, вытянув ноги и поджав под грудь руки, лежал мальчик. Григорий подхватил его, положил обратно в постель.
— Зачем ты встал? Я же сказал — сам принесу.
— Ноги, папа, не слушаются.
— Ты ослаб, устал. Полежишь — и все пройдет. Это бывает.
Григорий не собирался вызывать врача, думал: обойдется, но к обеду мальчику стало хуже, и «скорая помощь» увезла его. И опять всю ночь — теперь уже в вестибюле больницы — провел без сна осунувшийся Григорий. Утром ему сказали, что с сыном все обошлось благополучно, правда, ноги не ходят, но, вероятно, это произошло от испуга и, со временем восстановятся.
— Приходите завтра.
— А сегодня? Можно?
— Незачем. Идите домой и выспитесь. На вас же лица нет.
Григорий отправился домой, а вот успокоиться никак не мог. И спать не хотелось. И на месте не сиделось. То на кухне постоит, то в комнату войдет, то во двор выйдет. Надолго задержался в сенцах, возле самоката. Так и не доделал. А сын ждал. Подумал: вдруг мальчику не придется больше покататься?! Никогда...
На этот раз Лина в ворота не стучалась. Она вошла уверенно, не дожидаясь, когда захлопнется за ее спиной калитка, направилась к крыльцу. Григорий, увидев ее, встал в дверях. С улыбающимся лицом поднялась на крыльцо, но взглянула на Григория — и улыбка — как вода в песок — сошла с лица. Спросила растерянно:
— Ты что такой пасмурный, Гриша?
— Уходи.
— Что? — женщина опешила. Ожидала любого ответа, но только не этого короткого жесткого слова.
— Уходи!
— Что случилось, Гриша?
— Уходи! — в третий раз повторил Григорий.
— Смотри. Как бы не пожалел. Я грубости не прощаю.
И опять ударил Григорий женщину жестким, непрощающим словом:
— Уходи!
— Эх, Гриша, — простонала Лина. Она сбежала с крыльца, но вдруг остановилась и, резко повернувшись — в гневе она была еще обольстительнее! — заговорила грубо и грязно: