Снова Новгородский погром поплыл у него перед глазами. Насилие женщин, детей…
Опричники носились по родной Земле, как по вражеской, проливая, кровь христианскую. Пожженные дома, оставленные без всего люди. Гой еси, древний вольный город! Где же теперь твоя былая воля? Темрюк неожиданно для себя перекрестился.
Затем решилась участь Пскова, тоже некогда вольного города. Но ненасытный дух Грозного почему-то не допустил разорения Пскова. Михаил помнил ту сцену с юродивым, который вместо привычного хлеба-соли подал Грозному живое мясо, возможно и человеческое. Темрюк с наслаждением представил испуганное лицо царя, и вновь будто бы услышал крик «поворачиваем!». Повернули…
Русь утопала в крови. Для чего это нужно было Грозному – загадка. Но никто её не пытался разгадать. Царь повелевал, опричники исполняли.
Затем был отравлен митрополит Тверской Филарет. Темрюк сглотнул. Да, тяжело быть в опале у царя, но ещё тяжелее тем, кто познал его милость.
Сам Иван всегда не любил Темрюка, терпел его только из-за жены. И вот представившийся удобный случай развязал Грозному руки.
Когда Темрюку доложили, что приехал царь, он понял, что это конец. Заглотнув последнюю в его жизни чарку медовухи, он еле поднялся, чтобы встретить Ивана. Взглянув в свирепые глаза царя, которые уже зажёг дух смерти. Темрюк сплюнул, набрался смелости, и высказал царю:
– А, ну, тебя, душегуб треклятый, дождался своего часа? Ну, убей меня, не боюсь. Заслужил. И ты когда-нибудь помрёшь, захлебнёшься в своей злобе.
Иван посмотрел в глаза Темрюку, надеясь его смутить. Но этого не произошло. Михаил закрыл глаза, чтобы не смотреть в глаза смерти.
– Какую смерть ты хочешь, пёс смердячий? – Вдруг спросил Грозный, подумав.
– Мне всё равно, каким образом добираться до ада. – Твёрдо заявил Темрюк.
– Всё равно? – Иван расхохотался демоническим смехом. В этот же день Темрюка посадили на кол.
2.
Елисей Бомелий суетился с утра около царской невесты в её роскошных, отделанных золотом, драгоценными камнями и серебром, покоях. Всё, казалось, было создано для того, чтобы радовать глаз. Большие окна, украшенные резьбой, украшения, отделанные в древнерусском «зверином» стиле, высокий потолок, который тоже украшали различные фигурки, изображающие животных и людей. Вокруг Марфы, помимо «доктора», находились девки. Они поправляли высокие подушки, на которых возлежала невеста, вытирали ей пот со лба, подносили какое-то, неизвестное даже Боиелию, снадобье. Когда Марфа просила – давали воду, чаша с которой стоял на столике возле её кровати. На том же столике стояла красивая икона нежной Божьей матери с младенцем Христом на руках. Возле иконы – свечка, и молитвенник, который читала нараспев, приходящая к Марфе няня, женщина с круглым лицом в бородавках, и глубокими морщинами. Сейчас эта женщина была прогнана Бомелием, который не выносил чистого христианского духа. Это был невысокий человек, подвижный, с близко посаженными глазками, которые никогда не смотрели прямо на человека, с сильно выдающимся подбородком, тонкими руками, на которых выделялись тонкие, костлявые пальцы, хитрым выражением лица, тонкими губами и вытянутым носом. Одевался он по-европейски. Синий камзол, высокие сапоги. Бомелий посмотрел на икону, и сплюнул. Светлый лик Божьей Матери, этой заступницы за души человеческие, действовал ему на нервы. Большие, исполненные печали миндалевые глаза, как бы укоризненно наблюдали за его действиями. «Эх, ты, Елисей, – укоряла его Божья Матерь, – как же ты отважился загубить душу свою, христианскую?». Бомелий посмотрел на икону снова, и содрогнулся. Убрал бы он вообще все иконы на Земле. Младенец Христос, и вовсе вызывал раздражение. Он, столько раз приносивший в жертву диаволу, кровь детей, в надежде добыть какое-нибудь снадобье, не выносил вид довольных и чистых младенцев. А малыш улыбался, как бы не зная о своей будущей судьбе, и лишь взгляд Марии-Девы показывал, что что-то должно случится, что-то произойти…