«Контрразведке было известно, что Распутин является сторонником сепаратного мира с Германией и если и не занимается прямым шпионажем в пользу немцев, то делает очень многое в интересах германского генерального штаба. Влияние, которое Распутин имел на императрицу и через нее на безвольного и ограниченного царя, делало его особенно опасным. Понятен поэтому интерес, с которым контрразведка занялась „святым старцем“ и его окружением, – писал генерал М. Д. Бонч-Бруевич. – Мне и теперь неясно, в чем был „секрет“ Распутина. Неграмотный и разгульный мужик, он не раз в присутствии посторонних орал не только на покорно целовавшую ему руку Вырубову, но и на императрицу. Вероятно, это был половой психоз; агенты контрразведки, донося об очередной „ухе“, которая устраивалась у Распутина, сообщали о таких „художествах“ старца, что трудно было поверить. Доходили сведения и о том, что Александра Федоровна непрочь устранить царя и стать регентшей. Выпив любимого своего портвейна, Распутин, не стесняясь, говаривал, что „папа – негож“ и „ничего не понимает, что права, что лева“. Папой он называл царя, мамой – Александру Федоровну. Подвыпив, „старец“ хвастался, что имеет на Николая II еще большее влияние, нежели на императрицу. Сотрудничавший в контрразведке Манасевич-Мануйлов как-то сообщил, что Распутин говорил по поводу уехавшего в Могилев царя: „Решено папу больше одного не оставлять, папаша наделал глупостей и поэтому мама едет туда“».
Более объективным можно считать суждения члена батюшинской комиссии полковника А. С. Резанова: «Для меня в результате моей работы и моего личного знакомства с Распутиным было тогда же ясно, что его квартира – это и есть место, где немцы через свою агентуру получали нужные им сведения. Но я должен по совести сказать, что я не имею оснований считать его немецким агентом <…> Он откровенно говорил, что войну надо кончать: „Довольно уже проливать кровь-то. Теперь ужо немец не опасен: ужо ослаб“. Его идея была – скорее мириться с ними. Он плохо говорил про „союзников“, ругал их и не признавал существования „славянского вопроса“. Ясно было, что его идея – принести в жертву ради сближения с Германией интересы славянства. Ни одной минуты не сомневаюсь, что говорил Распутин не свои мысли, т. е. он, по всей вероятности, сочувствовал им, но они ему были напеты, а он искренне повторял их. Я думаю, что платный немецкий агент не стал бы так открыто говорить мне эти вещи, а постарался бы скрыть свои мысли».
«…все это переплеталось с выдумкой, будто Распутин играет в руку немцев, что было совершеннейшим вздором, вздором вполне доказанным, так как Распутин находился под зорким наблюдением трех компетентных учреждений», – утверждал Спиридович.
Любопытно также свидетельство В. И. Барковой, доказывающее мужицкое здравомыслие Распутина и ставящее под сомнение тезис о несамостоятельности его политического мышления: «Про возможность заключения мира он говорил: „Ты что думаешь? Корову купить ты пойдешь, и то не скоро купишь. Сначала посмотришь какая она: черная, пегая, молочная ли, дня два подумаешь, а потом и купишь. А мир заключить – это не корову купить, а устал народ воевать. Ах, как устал“».
Но все это было разбором полетов. Это либо говорилось в Париже в 1920—1921 годах, либо писалось еще позднее в Нью-Йорке, когда закончилась победой союзников война, когда не было Императорской России, Государя, Думы, политических партий и самого Распутина. Эти показания никакой роли на ход истории не оказывали и изменить ничего не могли. А вот произнесенная 1 ноября 1916 года речь Милюкова – да.
«– Наконец-то нашлись у нас мужи, и Россию, может быть, можно еще спасти! 1 ноября раздались с трибуны Государственной думы честные речи <…> Да будет благо вам… Вы, сказавшие в эти черные дни давно желанную правду, вы тоже совершили подвиг мужества, кликнули клич, и со всех концов нашей измученной родины на этот зов дружно отзовутся миллионы голосов! Мы с вами, в добрый час!
И радостно, и страшно…» – записала княгиня Тенишева.
«…за экземпляр речи Милюкова в первые дни платили по 25 рублей и за прочтение 10 рублей», – отметил у себя в дневнике Я. В. Глинка.
«Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо, действительно, наступал „решительный час“, – признавал позднее сам Милюков. – Я говорил о слухах, об „измене“, неудержимо распространяющихся в стране, о действиях правительства, возбуждающих общественное негодование, причем в каждом случае предоставлял слушателям решить, „глупость“ это или „измена“. Аудитория решительно поддержала своим одобрением второе толкование – даже там, где сам я не был в нем вполне уверен. …Впечатление получилось, как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено на показ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения. Штюрмер, на которого я направил личное обвинение, пытался поднять в Совете министров вопрос о санкциях против меня, но сочувствия не встретил. Ему было предоставлено начать иск о клевете, от чего он благоразумно воздержался. Не добился он и перерыва занятий Думы. В ближайшем заседании нападение продолжалось… За моей речью установилась репутация штурмового сигнала к революции.
Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение. А показателем впечатления, полученного правительством, был тот неожиданный факт, что Штюрмер был немедленно уволен в отставку. 10 ноября на его место был назначен А. Ф. Трепов, и сессия прервана до 19-го, чтобы дать возможность новому премьеру осмотреться и приготовить свое выступление.
Казалось, тут одержана какая-то серьезная победа. Но… это только казалось».
Солоневич не напрасно считал Милюкова одним из главных виновников падения монархии. Когда-то декабристы разбудили Герцена. Милюков разбудил Пуришкевича с Юсуповым, князем Дмитрием Павловичем и еще несколькими людьми. Даже не разбудил, они уже давно бодрствовали, но подтолкнул их к решительным шагам. Образно говоря, взвел курок на том пистолете, который выстрелил полтора месяца спустя. Сам он, правда, от распутинских убийц открестился.
«Мне, признаюсь, подвиг Феликса и Дмитрия Павловича в сообществе с Пуришкевичем не рисовался в этом романтическом свете. Безобразная драма в особняке Юсупова отталкивала и своим существом, и своими деталями. Спасение России оказывалось призрачным; убийство Распутина ничего изменить не могло.
И я предвосхищал суждение русского мужика о гибели своего брата: «Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором – говорить царям правду, – и дворяне его уничтожили».
Так оно и вышло. Коллективный русский мужик готовился повторить эту операцию над «дворянами». Но в княжеских виллах, окружавших Гаспру, никто об этом не думал. Должен признаться, что и в наших разговорах с И. И. Петрункевичем о том, что ожидало Россию, было больше гаданий, чем конкретных суждений о том, что предстояло через два месяца».
В мемуарах все хотят выглядеть благородно. В мемуарах Гучков изобразил нечто вроде сожаления о своих думских речах 1912 года и пущенных по рукам копиях писем Императрицы и ее дочерей, а заодно открестился от думских леваков, которые вместе взятые не принесли стране столько зла, сколько он один. Однако в 1916-м в России, покуда революция не случилась и еще был шанс ее остановить, русские политики – и Милюков первый от них – продолжали раздирать тело монархии, а вместе с ней и всей страны. Распутин был частью этого тела, пуля, направленная в него, попала в самое сердце династии – вещих слов Александра Блока сегодня не отрицает никто. Спорят лишь о том, кто эту пулю выпустил. А вот догадывался ли о своем скором конце осенью 1916-го сам Григорий Распутин – большой вопрос.
Существует мемуар Вырубовой о том, что во время последней встречи с Николаем Распутин повел себя необычно: «Когда Их Величества встали, чтобы проститься с ним, Государь сказал, как всегда: „Григорий, перекрести нас всех“. „Сегодня ты благослови меня“, – ответил Григорий Ефимович, что Государь и сделал. Чувствовал ли Распутин, что он видит их в последний раз, не знаю: утверждать, что он предчувствовал события, не могу, хотя то, что он говорил, сбылось. Я лично описываю только то, что слышала и каким видала его. Со своей смертью Распутин ставил в связь большие бедствия для Их Величеств. Последние месяцы он все ожидал, что его скоро убьют».