С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот — последняя надежда! — отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно возвращаться к жизни.
Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос.
«Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть, как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?» — с непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа.
Глава шестая
Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки, спросил, едва шевеля губами: «Чьи эти ребята… чьи?»
Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.
— Наташенька! — наконец вполне сознательно и отчетливо проронил он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона старого письма, лицо жены. — Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе нет, — путался он в мыслях, потеряв представление о времени и событиях, предшествовавших болезни.
На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом свирепствовал прибайкальский норд-ост — тундровая «харахаиха», подобно сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской добавкой к ней — тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и дыма. Обычные в жаркие лета таежные пожары почитались божеским попущением, тушить их было некому и нечем, спасение приносили осенние дожди и зимние снега.
Бесконечные дни иркутского лета Григорий Иванович проводил в своем саду, где в дальнем конце, в зарослях черемухи среди кедров по обрыву над Ангарой, гудела жизнью и трудом бортевая пасека. Сад Шелиховых был предметом восхищения немногих и зависти для большинства.
В середине сада красовалось до полусотни раскидистых деревьев амурской яблони дичка, прищепленных на рыльскую, с родины доставленную антоновку-каменку. Рядом был разбит ягодник, с отобранными в тайге лучшими кустами малины щетинки и облепихи; на ягодах облепихи иркутяне издавна научились готовить крепкие настойки на меду. Еще подальше раскинулся огород. Половину огорода занимал незнаемый заморский овощ — картофель. Именитых иркутских купцов, из них многие были компанионами Шелихова по океанским промыслам и торговле с Китаем, особенно раздражала возня Григория Ивановича с «чертовым яблоком» — картофелем. Из предшествовавшей последней поездки в Петербург, в небольшой сумке, всю дорогу хранившейся под шубой, мореход привез в Иркутск десятка три картофелин, добытых между делом и тайным путем через подкупленного садовода из оранжереи при петербургском «фонтанном доме» шталмейстера Петра Борисовича Шереметева. Там его высаживали для графского стола рядом с ананасами. Великие достоинства картофеля расхваливали книжки государственной медицинской коллегии, внедрявшей по личному заданию императрицы новую, неведомую в России культуру.
Узнав из книжиц об успехах земляного яблока в Англии, Фландрии и Германии, а главное — о происхождении его из Южной Америки, где оно было найдено европейскими землепроходцами в высокогорных долинах Анд, Шелихов прельстился мыслью ввести новую культуру в Сибири и перекрыть ею постоянный хлебный недостаток в русских поселениях на севере американского материка.
— Бахвальство! Озорничает и с жиру бесится, — неодобрительно отзывались иркутские толстосумы о картофельной затее Шелихова. За мореходом водилась слабость преждевременно хозяйничать в будущем — он пообещал через десять лет заменить потребление хлеба «чертовым яблоком» своего огорода и продавать его по десять копеек за пуд.
С Шелиховым купцы во многом не ладили, готовы были дерьмом закидать его огород. Чем черт не шутит, когда бог спит. Хлебушко, он кормит не столько пахаря, сколько умного человека: по отдаленности от хлебных мест иркутские амбарщики, случалось, поднимали ржаную муку до баснословной для того времени цены в три рубля, в Охотском и на Камчатке — до восьми, а в американских поселениях — до двенадцати и более рублей за пуд.