Работа захлестнула Шелихова. Полевой, заправлявший делами компании, многое упустил в подготовке к плаванию — отчасти по недостатку опыта, отчасти по нарочитому попустительству Григория Ивановича. Шелихов был уверен в том, что он перекроет ошибки и упущения Полевого в последнюю минуту и этим самым, кстати, подчеркнет свое значение единственного хозяина и распорядителя делами компании.
Возражения Голикова против позднего отправления кораблей в Америку, поддержанные некоторыми в пылу споров бурного собрания, совершенно отпали, когда на досуге и поостыв компанионы поразмыслили о разделе промысла, предстоящего по возвращении Шелихова из Америки. Никто не знал, что Григорий Иванович отказался от намерения лично вести корабли и вместо себя посылает Кускова.
Голос морехода гремел в амбарах компании и, казалось, по всему Иркутску. Наверстывая упущения Полевого, он обшаривал склады компанионов и заставлял их отдавать товары, затребованные реестрами Баранова и прежнего правителя на Алеутах Деларова. Огонь по ночам в комнате Шелихова и в конторе горел до самого утра.
Конторские мальчики из алеутов и индейцев, — их мореход готовил для работы в будущих торговых городах и факториях своей страны, — восхищенно мотали головами и, прикусив языки, переписывали реестры товаров и запасов, отправляемых на их далекую родину. Ребята росли в собственных глазах, становились важными людьми, перечисляя на бумаге богатства, которые на больших парусных байдарах перелетят через океан, — эти бусы, бисер, зеркальца, одеяла, топоры, ножи, котлы, леденцы, табак. Они мысленно распределяли их там, на родине, между своими отцами, матерями, братьями и сестрами…
«Ах, это Иннуко! Его три зимы назад взяли от меня, и вот он уже прислал мне роскошный подарок», — скажет мать, завязывая красный ситцевый платок поверх десяти рядов бисера и бус, намотанных на шее, и укутываясь в байковое одеяло.
«Мой сын — большой человек в стране касяков, — важно говорит в кругу соплеменников старый вождь Татлек, отец Атленчина, пробуя пальцем блестящее лезвие топора. — Кто знает, может быть, он подарит мне и ружье…»
Ребята знали еще, что десять человек из них поедут сопровождать эти богатства туда, где живут и ждут их близкие. Они ревниво оглядывали друг друга и с замиранием сердца ждали «экзамента» — страшное слово! После него Григорий Иванович отберет десять лучших, тех, что быстрее всех умеют читать, писать и класть числа на счетах. Эти десять поедут домой. Так сказал каиш, а раз он сказал — так и будет… Они вернутся туда, где ждут их родные скалы, лес, безбрежное море, где они опять будут есть не хлеб и кашу, а мясо сивуча, сколько хочешь густого китового жиру, носиться на байдарах по вздымающимся волнам океана, идти по следам бесчисленных зверей в родных лесах…
Первого сентября, накануне отправки с Верхоленской пристани последнего обоза, с которым должны были идти и люди, набранные мореходом в подкрепление Баранову, Шелихов вызвал к себе Щукина.
— Половину кабальной ты отробил, а двести пятьдесят рублей за тобой осталось, — сказал Шелихов. — Пора тебе, Афоня, к Баранову на подмогу выезжать. С будущего году он в Америке свои корабли строить зачинает, без тебя не обойтись…
— Копытца вывязил, а голова и душа, — ответил Афоня и приложил руку к сердцу, — в твоих руках, Григорий Иваныч… И по остатку кабальной ты можешь меня куда схочешь сослать.
— Мне твоя голова не надобна, своя имеется, а голова твоя, и руки, и весь ты нужен там… Долго ли упираться будешь? — недовольно проговорил Шелихов. — Для чего я тебя от Соймонова откупал? Забыл, как мы с тобой тогда и о чем договорились?
— Кабальным да по своей охоте в Америку не поеду, а вольным хоть завтра отправляй, — прямо глядя в глаза, сказал Щукин.
— Ты!.. — вспыхнул было мореход и сдержался. Чего, собственно, добивается Шукин? Не знает разве, что в Америке каждый человек, если волей больше головы дорожит, может уйти куда глаза глядят, какие бы кабальные на нем записи не были. — Ладно, ступай! — сказал наконец Шелихов.
«Всегда она такая, благодарность человеческая. Уж не я ли ему, черту рябому, перину в жизни взбил! — кривил губы Григорий Иванович, размышляя о зазнавшемся слесаре Щукине и о способах, как привязать его к русскому гнезду в дорогой шелиховскому сердцу вольной земле. — Весь под ногтем у меня, а кочевряжится: поеду — не поеду… И нет думы о том, кто при деле своем в горшей неволе находится, я или он? А терплю, ради себя терплю, что ль? — И невольно по совести сам подсказал себе правдивый ответ: — А для кого же, Григорий-свет? Ты Щуке толковал о вольной жизни, о вольных людях и будущих делах их на вольной земле, но покупал работника на себя, а теперь… Вот Щукин тебя и проверяет, каков на деле есть человек, что в мыслях на Ермаково место становится, Ермаковы замыслы задумал вывершить… Лабазник ты, Григорий Иваныч, и напрасно перед Голиковым и Ферефёровым нос дерешь — одного теста…»