И когда поколению детей Второй мировой войны, как скажет юная Лина Костенко, «надоели ведьмовские шабаши фикций», в поисках истины оно снова возвращается к философии и поэзии Сковороды. Именно в ней следует искать истоки культурного и политического сопротивления блестящей плеяды украинских «шестидесятников». Вспомним хотя бы образ Сковороды-«перворазума» в «Индустриальном сонете» Мыколы Винграновского, вариации на темы Сковороды у Васыля Симоненко, Ивана Драча, Бориса Олийныка, Дмытра Павлычко, «Сад нетающих скульптур» Лины Костенко, поэзию Васыля Стуса, который с полным на то правом называл Сковороду одним из своих «лучших друзей», публицистику Ивана Дзюбы и Евгена Сверстюка, сковородиновские исследования Валерия Шевчука… А по ту сторону «железного занавеса» Игорь Костецкий назовет Сковороду одним-единственным учителем современной Украины (Praeceptor Ucrainae), человеком, представляющем ту украинскую культуру, «которая имеет общечеловеческое значение», Васыль Барка определит свое жизненное кредо словами: «Мир меня поймал, но не удержал» – и станет отшельником, так, как и Сковорода, Дмытро Донцов посвятит последние дни работе над статьей «Путеводная нить Григория Сковороды нашей современности» (последняя страничка рукописи так и осталась в его пишущей машинке).
Да и для украинского постмодерна наш старый философ весьма привлекателен – например, можно вспомнить экстравагантный образ Сковороды как «первого украинского хиппи» Юрия Андруховича, или то, как внимательно вглядывается в образ Сковороды героиня повести Оксаны Забужко «Инопланетянка», когда пытается найти смысл той вряд ли достижимой для смертного человека полноты бытия, которую она называет «третьим уровнем свободы». Кем же он был, размышляет она: «народным любимцем, умницей со свирелью», или «мрачным отшельником, никем не понятым «человеком Божьим», людской милостью живущим?..» Если бы она спросила об этом у самого Сковороды, то трудно сказать, что бы он ответил. Жизнь человека философ представлял по-разному. Он мог вслед за Иовом сказать, что жизнь – это повседневная борьба (естественно, не в смысле «житейской борьбы», а в смысле «духовной войны»-психомахии), мог говорить о жизни как о грандиозном вселенском представлении, автором и режиссером которого является сам Господь… Но скорее всего, Сковорода сказал бы, что был в этом мире всего лишь беззаботным пилигримом, чьи ноги ходили по земле, а сердце утешалось покоем где-то далеко-далеко на небесах. По крайней мере уже под конец жизни, в роскошно-барочной мистерии «Борьба архистратига Михаила с Сатаной», философ в первый и в последний раз изобразил себя именно в таком образе. Якобы Божьи архангелы, устроившись на радуге, смотрят сверху на землю и видят там, в стороне от всяческого суетящегося люда, одинокого странника Сковороду: «Он шествует с жезлом веселыми ногами и местами и спокойно воспевает: «Пришелец я на земле, не скрой от меня заповедей твоих». Воспевая, обращает очи то налево, то направо, то на весь горизонт; почивает то на холме, то при источнике, то на траве зеленой; вкушает пищу беспритворную, но сам он ей, как искусный певец простой песне, придает вкус. Он спит сладостно и теми же Божиими видениями во сне и вне сна наслаждается. Встает утром свеж и исполнен надежды… День его – век ему и есть как тысяча лет, и за тысячу лет нечестивых не продаст его. Он по миру паче всех нищий, но по Богу всех богаче… Сей странник бродит ногами по земле, сердце же его с нами обращается на небесах и наслаждается».
Людские глаза – не ангельские. Где-то примерно в то же время пожилого Сковороду видел в Харькове уже упоминавшийся Федор Лубяновский. Он запомнил его высоким мужчиной в сером байковом сюртуке и смушковой шапке, с посохом в руках, изъяснявшимся на простом слобожанском наречии. Его движения были немного усталыми, а на лице лежала печать какой-то особой грусти. За плечами этого удивительного странника было уже немало житейских дорог…
Григорий Саввич Сковорода родился в ночь на 3 декабря (22 ноября по старому стилю) 1722 года в сотенном городке Чернухи на Полтавщине. Спустя многие годы, 3 декабря 1763 года, философ, прочитав лекции по греческому языку в Харьковском коллегиуме и покончив с другими делами, вернется домой на тихую Чистоклетовскую улицу и вспомнит о своем дне рождения: «…я начал думать о том, как исполнена бедствий жизнь смертных. Мне показалась отнюдь не нелепою чья-то догадка, будто только что родившийся ребенок потому тотчас же начинает плакать, что уже тогда как бы предчувствует, каким бедствиям придется ему когда-то в жизни подвергнуться. Размышляя об этом один, я решил, что неприлично мудрецу ту ночь, в которую он, некогда родившись, начал плакать, ознаменовать бокалами или подобного рода пустяками; напротив, я и теперь готов был разразиться слезами, вдумываясь в то, каким несчастным животным является человек, которому в этом киммерийском мраке мирской глупости не блеснула искра света Христова».