Сашка тем временем ушел далеко. Он, как кошка, то собирался в клубок, то вытягивался и прыгал на широкие льдины. Темные полосы воды лизали ему ноги и ласково грохотали. Вот он прыгнул — небольшая льдина встала ребром, как будто собираясь сбросить его в холодные темные воды. Еще прыжок, еще один взмах, — льдина врезалась в берег и он, усталый, лежал на песке.
— Завтра плоты в Архенгельск уходят, айда туда, — говорили ему девчата.
— Нечего мне там делать, — ответил он.
— Зато посмотрим, каков он из себя. Тама, говорят, за границу можно. Матросы народ такой, — без документов, говорят, доставят, только тово, народ задорный.
— Вы как хотите, а я не поеду, потому, домой хочу. Сперва до Вологды, а там до Самары.
В голове его в эти минуты бродили мысли о родном селе, пьянили просторными полями и неумолимо звали к себе. А у девушек вставали в глазах иные образы недавнего прошлого, деревенская тишина не ласкала их, не утешала светлой будущностью…
Целую ночь неспокойно пролежал Сашка: порою стонал, ворочался и даже шептал что то грустное, непонятное. То вставал, зажигал спичку и, подолгу не мигая, глядел на девушек. Они тоже не спали. Мысли пьянящей брагой мутили в груди непонятной радостью и обидой.
— Вот видишь, какая ты, Наташа, — говорила любишь меня, жить всегда со мной собиралась, а теперь к матросам вздумала, за границу.
Сашка немного помолчал, потом тяжело вздохнул, затянулся папироской и снова тихо заговорил:
— Все вы, верно, такие. А я, как дурак, любить тебя думал, всю жизнь собирался коротать, дом в деревне новый выстроить думал, деньги копил, а теперь вот все пропью в Вологде.
— Тоска там теперь, пропадем, — шептала Наташа. — Свыклись мы с городом, образумились, свет увидели, а за границу бы, ну и барыней быть, — сама вот в кино видала. А в деревне что? Лапти, чурек, спину за сохой корчить. Нет, я не могу так.
В углу кто–то закашлялся и прервал разговор. И опять в голове Сашки понеслись мысли о разбоях, о кутежах и о холодных ночах на улице. В глазах мерещился Куруза, которого он ловко пригвоздил кирпичом, и кровь, яркая, алая, застывшая черными пятнами, загорелась перед его глазами
Ночь чем–то страшным, притаившимся в жуткой непроглядной тьме, медленно вытягивала минуты, а с ними также медленно уходил кошмар, запятнавший его душу…
…Рано утром, когда нежным заревом горел восток, Сашка одиноко стоял на берегу реки и смотрел в голубую даль, куда длинной цепью устремились плоты. Красный платок Наташи, как и вчера, подмигивал ему, теряясь из виду. Лес, залитый яркими красками восхода, неподвижно стоял перед ним, задумчивым и угрюмым. Внизу дико ревела и хохотала мутная сильная грудь реки, уносившая от него и любовь, и надежды на будущее.
Сашка закачался, как пьяный, провел шершавой ладонью по лицу и пошел вдоль берега мимо бурых кустов, мимо рыжих, задумчивых сосен.
Спустя четыре месяца, в родном селе Сашка брил косматую бороду душистых степей, заливаясь звонкими песнями. Свежий воздух пьянил его, коса звенела. Сочные травы густо падали перед ним волнами прямых прокосов.
Сережка в это время бродил по московским улицам и воровал.
А Катя с Асташхой, устроенные в детский дом, жили на богатой даче под Самарой.
Москва, 1923 г.