А Сашка в это время, как заботливый отец, торопился к ребятам. «Как там Наташа с Катюшкой, думал он, они у меня самые слабые». Относительно ребят у него не было большой заботы; за них он мог поручиться–не пропадут. «А вот для этих двух придется искать приют — скоро зима», думает он и, невольно ежась, прибавляет шагу, а потом бежит. Людей на улицах много, но все они чужие, никто не приютит. У всех свое дело, своя забота. А там, в Никуловке, Сережка с Нюткой остались умирать. Большак их, Гришка, последнюю буханку спер и скрылся. «Вы, мол, как хотите, лишь бы мне», вспоминает Сусликова. «Еще немного, и вокзал», рассуждал он, отмеряя кварталы.
У подъезда встретили его ребята, взвинченные, сердитые.
— На вокзале не позволяют жить, только Наташу с Катюшкой оставляют. Как быть? — шипели в один голос.
— Подождите, не до вас тут. Чиво как шмели жужжите? Выгонют, в город перейдем, — не вечно же тута околачиваться станем.
— Катя захворала, — плаксиво шептал Сережка, ее брат. — В больницу возьмут, сказывали.
— Вот и хорошо, чиво нюнишь? Девять лет парню, а он все как баба мокрохвостая. К Иверской бы тебя, собаку, — там жалостливый народ, подают хорошо, — выругался Сашка и вбежал по ступенькам. Наташа, завидя его, воскликнула:
— Саша, ты пришел! А я думала, ты обманул, совсем ушел, думала; страшно было. Кушать, небось, хочешь? Вот хлеб, бери — я на пункте свежего получила, скушай, — уговаривала Наташа.
Но Сашка молча глядел то на нее, то на Катю, как будто что–то соображая. Ребята тоже молча стояли, привалившись к барьеру.
— Рвет, должно? — спокойно спросил Сашка.
— Захворала, скоро милиционер придет; сказал, в больницу отправят.
— И хорошо, — там ей тепло будет, а здесь–то што–холод, пропадет, — успокаивал он Наташу.
— Жалко, как своя она; все привыкли, тоска возьмет.
Время бежало, день был на исходе. Ребята рыскали по вокзалу и ныли сиплыми голосами. Некоторые из них собирались, оставляли собранное и опять уходили.
Только Наташа неспокойно укачивала Катюшу, которая, закрыв глаза, металась в жару и бредила. Порой начинала она тяжело стонать, — тогда становилось тяжело и досадно. Ребята молча переглядывались и, невольно отдаваясь тоске, задумывались.
— Тяжко ей, ишь как губы–то высохли, — заговорил Сашка. — Водицы бы ей, може, полегчает.
— Говорили, нельзя; хуже будет, — возразила Наташа.
— Дохтору отдадим, тама скоро выходится. — Сидевший в углу Сережка не выдержал и заревел. Слезы часто закапали с ресниц и покатились по грязным щекам, прокладывая дорожки. Голос прерывался и отрывисто выводил.
— А я ка–ак буду…
— Ну, погоди, сука бестолковый, я тебе зубы вычищу, — ворчал Сашка. Сколь раз тебе наказывал, не ори, а ты опять за свое взялся. Слышишь, гадюка!
— Не надо, Саша, Катя засыпать стала. Разбудите.
Ребята утихли.
— Гришку Сусликова сегодня встретил, — сын учителя он нашей деревни- успокаиваясь, заговорил Сашка. — Посмотрел я на него… Из дому один утяпал. В шляпе ходит и рубаха на шее ленточкой стянута, — прямо не узнаешь.
— Ну и пусть, чиво завидуешь. Может и мы поправимся, не хуже будем, — останавливала его Наташа.
— И не завидно, а так, за ребят обидно. У Сережки с Нюткой последний хлеб стянул и удрал, гадина. А тоже, смотри, в компанию метил. Ну я ему и ответил напрямик, — пусть помнит…
— Пи–ить хоцу, — простонала Катя.
— Антипка! Слышишь, непутевый, катись с бутылкой за водой, — небось, не оглох. Пока вам, чертям, не скажешь, сами не догадаетесь, — выругался Сашка.
— Сейчас, — крикнул парень и, перемахнув через барьер, затерялся в публике.
— Ну, а теперь и закусить можно. Колбаса где–то осталась, только вот, кажись, насчет хлеба плоховато. Надо ребят послать; на пункте, пожалуй, выдадут.
— Сходи сам, тебе лучше как–то, — сказала Наташа.
Сашка послушался ее, молча нахлобучил картуз и вышел. На эвакопункте стояли большие очереди, и ему в хвосте пришлось долго стоять. На улице начало уже темнеть, люди шумели, беспорядочно толкаясь к столу, вытягивали руки и гудели, как сердитое море тысячей голодных ртов.
— Куда прешь, сволочь. Не видишь, очередь, — взъелся Сашка на бабу. — Смотри, а то вот так я тебя пхну под…. Чертово рыло!
Маленькие дети лезли между ног и визжали как поросята, придавленные густым частоколом ног и грязных опорков. Каждый теперь помнил о себе, — до других нет дела. Все здесь равные, чувствовали они. Голод потушил жалость.
— Пропустите меня, вишь–те беременна, — голосила баба.