Джозеф осуждал его и осуждал себя за мягкотелость: изобретателя следовало держать в ежовых рукавицах. Будь его воля, он бы охотно приковал Кейна к его машине, однако Тристано приказал ему воздерживаться от любых резкостей. Вот почему он обратил всю свою злость и энергию на вывих Поля, чье колено пострадало от неуклюжего приземления на камни острова.
— Ничего, все будет нормально, — повторял Джозеф.
Поль пожал плечами. Вынужденная неподвижность принимала в его воображении размеры истинной, неизбывной драмы, словно его погребли в пирамиде, заключив в последний, самый тесный из непроницаемых саркофагов, вложенных один в другой. Мысль о том, что скоро он встанет на ноги, не избавляла его от отчаяния; даже в этом случае он просто перейдет в следующий саркофаг, чуть попросторнее, а именно в саркофаг острова, такой же замкнутый, как вот эта комната, окруженный целым скопищем других таких же саркофагов, только побольше размером, но все так же неумолимо запирающих его в ограниченном пространстве. А за пределами острова начиналось всемогущее господство Карье, в свою очередь являвшееся частицей безымянной власти, у которой, вероятно, находилось в беспрекословном подчинении. Но и за пределами этой власти, даже если предположить, что от нее можно спастись, Поль никогда не смог бы освободиться от последнего, природного саркофага, которым было его собственное тело, в данный момент разбитое, все в синяках и ушибах и разминаемое чужими грубыми руками. Короче, он был в полной прострации. Его захлестывало тягостное ощущение ужаса и бесконечности — ощущение грешника, попавшего в ад. Он едва не задохнулся, прикрыл глаза.
Но скоро внезапный возглас заставил его открыть их. Байрон Кейн с театральным жестом оторвался от стола, где был разложен его паззл, и глядел на него издали, не двигаясь, с восторженной гордой полуулыбкой, которую теперь даже не собирался прятать. Он стоял, величественно выпрямившись. Затем обернулся к Тристано, стараясь встретиться с ним взглядом. Но тот сурово насупился и уткнулся в карту Тихого океана.
— Что на вас нашло? — поинтересовался Джозеф.
— Все, я кончил!
Джозеф что-то буркнул, и его хватка стала железной.
— Вы мне делаете больно, — воскликнул Поль.
Тристано приподнял голову и уперся взглядом в стену перед собой, подняв брови и сморщив лоб, как будто пытался вспомнить что-то давно забытое. Потом встал и направился к завершенному паззлу, который изобретатель любовно разглаживал ребром ладони. Пестрые кусочки картона образовали картину с изображением просторной галереи, чьи стены были завешаны множеством других картин; на некоторых из них фигурировали другие картины, однако художник не осмелился продолжить эту игру вложения предмета в предмет и остановился на достигнутом. Тристано заложил руки за спину и покачал головой.
— Очень красиво, — сказал он.
— Правда?
Они разговаривали, не глядя друг на друга, устремив обе пары глаз на мозаику.
— Ну, чем вы теперь займетесь?
— Мне хотелось бы составить еще один паззл, — сказал Кейн.
Джозеф возмущенно засопел, Тристано вздохнул. Наступила пауза.
— Посмотрим, что можно предпринять, — ответил наконец Тристано. — Это будет трудновато, да ладно, постараюсь сделать все возможное. Но хотелось бы, чтобы и вы, со своей стороны, делали все возможное. Вы работаете очень медленно.
— А чего же вы ждали? Это от меня не зависит. Я еще перед отъездом предупреждал вас, что работа далека от завершения. Если хотите, я объясню...
— Не надо, я в этих делах не разбираюсь.
— Да он просто смеется над нами. Вы просто смеетесь над нами! — закричал Джозеф, забыв о вывихнутом колене Поля. — Неужели вы не видите, что он смеется над нами? Бьет баклуши с утра до ночи, да еще подавай ему паззлы!
— Позвольте, — запротестовал изобретатель. — Вчера я честно отработал свои восемь часов, как и ежедневно, как и все вы. Еще до отъезда было оговорено, что нам предоставят один свободный день в неделю, воскресенье. Сегодня именно воскресенье. Даже на необитаемых островах существуют воскресенья, и я настаиваю на том, чтобы договор соблюдался.