Очередная схватка заставила меня скрючиться и зажмуриться так сильно, что боль опять начала сочиться изо всех щелей. Только на этот раз она была черной. И матовой, как штапельное полотно.
"Но это не саван! — мелькнуло у меня в мыслях. — Саван всегда белый". И тут же вспомнилось: "Зато траур черный!"
Я бросилась к окну, за которым был Пол:
— Нет! Не надо! Я же еще жива!
Но окна не было, и седина больше не отливала на небе. Оно сделалось молодым и все светилось радостью. Обычно радость изображают солнечной или розовой, но теперь я видела, что она может быть только синей.
— Как твои глаза…
— Пол!
Это был его голос, я не могла обознаться. Но вокруг, на добрый километр, никого не было видно. Я стояла в знакомом поле, которое, как в том сентябре, колыхалось спелой желтизной. Этого не могло быть, ведь я точно знала, что сегодня — первое июня, день моего рождения. День защиты детей…
— Не бойся, — шепнула я и погладила живот. — Я спасу тебя. Меня больше никто не испугает.
— Да никто и не собирается тебя пугать…
То ли он вышел из-за стога, то ли прямо из-под земли, я не заметила. Сегодня Режиссер обрядился в торжественный черный костюм, что среди поля выглядело нелепо. И галстук у него тоже оказался черным. И неизменные черные очки.
— Ты кого-то хоронишь? — я заставила себя усмехнуться, чтобы он не догадался, как мне страшно услышать ответ.
— Свой фильм, — подтвердил он, и у меня отлегло от сердца.
— Что с ним случилось?
— Я снимаю финальную сцену, в которой ты отказалась участвовать. Сегодня все будет кончено.
Меня это уже ничуть не интересовало, но из вежливости я все же спросила:
— Разве это не начало его жизни? Ты выпускаешь его в свет как ребенка…
— Вот именно… Меня интересует лишь то, что живет во мне. Внешний мир — это космос, который сжигает все, что ему отдаешь. Мой фильм умрет, едва я его выпущу. А его герой даже раньше…
Мне и хотелось как-то выразить сочувствие, но я была так зла на него, что у меня просто язык не поворачивался. Отвернувшись, я сорвала василек — настолько насыщенно-синий, словно был сгустком неба. Маленькой каплей, которая не желала испаряться.
— Он нес тебе розы из своего сада, — как бы между прочим сообщил Режиссер.
— Кто — он?
— Твой друг. Ты ведь считаешь его другом?
— Пол?!
Режиссер нехотя кивнул:
— Пол Бартон. Так ведь, кажется, его зовут?
— Да ты знаешь это не хуже меня! Где он?
Его красивая голова плавно повернулась к лесу:
— Там. Ты помнишь этот лес? Бартон пытался слиться с ним. Стать одним целым.
— Это не тот лес! — растерянно возразила я, хотя уже не была убеждена в этом. Профиль бора, начертанный на синем полотне, казался таким знакомым…
— Тот самый, — лениво подтвердил Режиссер.
— Это невозможно!
— В искусстве нет невозможного. Ты можешь даже влюбиться в человека, созданного только воображением автора, и плакать с ним вместе, и чувствовать его боль. И попробуй убеди тебя, что ощущать его прикосновения не только душой, но и кожей — невозможно. Когда они так явственны…
Я наспех согласилась:
— Ладно, я верю тебе. Где Пол?
Он выразительно поморщился:
— До чего же примитивное создание — женщина! Я рассуждаю о таинстве искусства, а она талдычет: где Пол… Пойдем, я же сказал тебе, что он в лесу.
Поле только внешне выглядело ровным, на деле же оно состояло из сплошных кочек. У меня все время подворачивались ноги, хотя я была в удобных тапочках. Когда мы добрались до леса, мои связки уже готовы были лопнуть.
Режиссер все это время посматривал на меня сбоку и наконец язвительно сказал:
— Ты нелепо выглядишь: пузатая и неуклюжая. Это и есть красота материнства? Ужас… Зачем ты это с собой сделала?
Я внезапно ощутила свое превосходство:
— Что ты понимаешь в материнстве? Ребенок сегодня родится, и я перестану быть пузатой. Зато у меня будет сын.
— И что дальше?
Мне вспомнились слова Пола, и я повторила их:
— Не стыдно будет жить.
— Ну, это мы еще посмотрим, — зловеще отозвался Режиссер, и мне снова стало не по себе, точно по спине пробежала холодная струйка.
Но прохлады в лесу не чувствовалось. Бор прогрелся за день, и запах теплой хвои кружил голову. Мне хотелось погладить сухие коричневые чешуйки, но в присутствии Режиссера невозможно было проявлять обычные человеческие чувства, не рискуя быть осмеянной. Я решила, что у нас с бором еще будет время поласкаться, когда я повезу своего сына на прогулку. Даже мысленно я не произносила "мы", не поверив словам Режиссера. Пол не способен был оказаться здесь так, чтобы я этого не узнала. Сосны одобрительно зашумели, я запрокинула голову, чтобы лучше расслышать их шепот, но не успела поймать ни одного слова.