Ленгдон спешился и осмотрелся. Его отросшая светлая борода подчёркивала густой загар лица. Расстёгнутый ворот рубашки открывал обветренную и загорелую шею. Серо-голубые глаза его, острые и проницательные, изучали окрестность с весёлым упорством охотника и искателя приключений.
Ему было тридцать пять лет. Половину своей жизни он проводил в диких местах, а всё остальное время писал об увиденном.
Спутник его был лет на пять старше, но зато на шесть дюймов выше, если, конечно, лишние шесть дюймов можно считать преимуществом. Брюс полагал, что никакого преимущества здесь нет. «Вся беда в том, – говаривал он, – что я никак не перестану расти».
Он подъехал к Ленгдону и спешился.
– Видел ты что-нибудь подобное? – спросил Ленгдон.
– Недурное местечко, – согласился Брюс. – И самое подходящее для лагеря. Здесь тебе и карибу, и медведи. Свежее мясо нам не помешает. А ну-ка, дай спичку, Джим.
У них вошло в обычай раскуривать трубки от одной спички. После первой глубокой затяжки Ленгдон кивнул в сторону леса, из которого они только что выбрались.
– Здесь бы и разбить лагерь, – сказал он. – Сухой хворост, проточная вода и пихта; из пихты можно устроить хорошие постели. А лошадей стреножим и выпустим на ту лужайку в миле отсюда, через которую мы проезжали. Там и травы, и дикой тимофеевки край непочатый. – Он взглянул на часы. – Ещё только три. Можно отправляться дальше… Но… Как по-твоему, может быть, задержимся на денёк-другой, посмотрим, что здесь хорошего?
– Что ж, пожалуй, – отозвался Брюс.
Он сел, прислонившись спиной к скале, и пристроил на коленях длинную подзорную трубу из меди. Труба эта была реликвией ещё времён Гражданской войны.
Ленгдон отстегнул от седла бинокль, привезённый из Парижа.
Они сидели плечо к плечу, внимательно исследуя холмистые склоны и зелёные скаты гор, возвышавшихся перед ними.
Вот она, дикая, «неведомая страна», как окрестил её Ленгдон. Ведь к этим местам невозможно было подступиться; непроходимые дебри окружали их со всех сторон, и, насколько можно было судить, нога человека ещё не ступала здесь. Двадцать дней продирались Брюс и Ленгдон сквозь эту чащу и прошли всего сто миль; каждая миля досталась им с трудом. Вчера днём перевалили через гребень Великого Водораздела, который, казалось, расколол самые небеса надвое, а теперь они рассматривали первые зелёные склоны и величавые вершины Файерпенских гор.
На севере – а они направлялись на север – протекала река Скина; на западе и юге лежала горная страна Бэбин с бесчисленными реками и озёрами; на востоке, за Великим Водоразделом, – горный район реки Оминеки и притоки Финлея.
Охотники ушли из обжитых мест десятого мая, а сегодня уже тринадцатое июля. Теперь они наконец у заветной цели. Два месяца пробирались они в эти края, куда ещё не проникал человек. И их старания увенчались успехом. Сюда не забредал ни охотник, ни старатель. Сказочная долина расстилалась перед ними. И сейчас, на пороге её тайн и чудес, Ленгдон испытывал ту особую радость и упоение, которые понятны только людям одного с ним душевного склада.
Его друг и товарищ Брюс Отто, с которым он пять раз забирался на север, считал, что все горы совершенно одинаковы. В горах он родился и прожил жизнь. В них же, скорее всего, и умрёт.
Брюс вдруг резко толкнул Ленгдона локтем в бок.
– Вижу трёх карибу, – сказал он, не отрываясь от подзорной трубы. – Идут поперёк склона, милях в полутора вверх от долины.
– А я – козу с козлёнком. Вон там, на чёрном сланце первой горы справа, – отозвался Ленгдон. – Бог ты мой! А вот и «батюшка» смотрит на неё вверх, с утёса… Да у него борода в целый фут длиною! Ставлю что хочешь, Брюс, – мы очутились в настоящем райском саду.
– Пожалуй, – рассеянно сквозь зубы процедил Брюс, пристраивая подзорную трубу повыше на колене. – Здесь полным-полно горных баранов и медведей, уж поверь моему слову.
Минут пять они молча наблюдали. Позади них лошади жадно щипали густую, сочную траву. Долина, казалось, спала, затопленная морем солнечного света. И только голос воды, бегущей с гор, звенел в ушах Ленгдона и Отто. И Ленгдон подумал, что так бывает только во сне.
Долина напоминала огромную, уютно свернувшуюся кошку. А все звуки, слившиеся в их ушах в одно мелодичное журчание, были её блаженным сонным мурлыканьем.
Ленгдон всё ещё наводил бинокль, чтобы поближе разглядеть козла, застывшего на утёсе, когда Отто снова заговорил.
– Вижу гризли, здоровенного, как дом, – сообщил он бесстрастно.
Редко кому удавалось нарушить его невозмутимость. Разве что вьючным лошадям и особенно этой Дишпен. Самые же волнующие сообщения вроде последнего Брюс делал с такой небрежностью, словно речь шла о букетике фиалок.