К чести молодого человека надо сказать, что он не сразу сдался, когда фашисты стали зверски бить его. Однако в страшных застенках Люблина палачи Гестапо за один день сумели развязать ему язык.
Он назвал имена партизан и те деревни, откуда они были родом, рассказал, где в лесу расположены их основные лагеря, припомнил, кто из местных жителей участвовал в Сопротивлении, а кто снабжал партизан продовольствием. (Большинство из этих сведений были его собственными догадками, и он старался, чтобы его речь на допросе звучала убедительно). Это случилось, когда его привели в камеру, специально оборудованную для пыток. Его голову погружали в воду и держали, пока он не терял сознание, захлебываясь, затем приводили в себя, избивали и снова пригибали к лохани с водой, и так до тех пор, пока он не признался, что его родители поддерживают связь с партизанами... Только когда после нескольких ожогов горящими сигаретами кожи в паху с разбитых губ юноши не сорвалось никаких новых показаний, его мучители поняли, что больше он ничего не знает.
На следующий день Януша отправили в Замок Люблин — древнюю крепость, стоящую на холме. Немцы разместили здесь тюрьму и здание суда. Здесь, в маленькой часовне, превратившейся в зал судебных заседаний, ошеломленного юношу приговорили к лишению свободы. Ему повезло: он остался жить, в то время как несколько польских граждан, приведенных под конвоем в немецкое судилище вместе с Янушем Палузинским, были признаны виновными. Их тотчас же увели в соседнюю комнату и там расстреляли.
Из Замка Люблина он попал в концентрационный лагерь Майданек, печально известный всему свету как место страдания многих тысяч заключенных — поляков, венгров и чехов, и этот лагерь оставил несмываемую отметину на его теле — на запястье Януша был вытатуирован номер, под которым юноша значился в списках заключенных. Так фашисты метили, словно скот, все свои жертвы в концлагерях.
Когда он оправился после побоев, а раны и ожоги затянулись и перестали мучить его не прекращающейся ни днем, ни ночью болью, он начал размышлять о своем нынешнем положении и пришел к выводу, что у него гораздо больше шансов выжить, чем у других заключенных. Во-первых, он был молод, во-вторых, жизнь с малых лет приучила его существовать на голодном пайке (хотя, конечно, та пища, которой его кормили в Майданеке, не шла ни в какое сравнение с самой убогой и скудной домашней едой); к тому же он был хитер и ловок, имел замашки мелкого жулика и частенько был не прочь поживиться тем, что плохо лежит. Он не испытывал угрызений совести из-за своих ошибок, мелких грехов и даже крупных проступков (ведь хорошо известно, что муки совести — тяжкое бремя для души); едва ли он чувствовал раскаяние или даже малейшее беспокойство после того как предал многих людей и погубил своих родителей. И он не был евреем, которых немцы беспощадно уничтожали. Немного позже он открыл в себе еще одно свойство, весьма сходное с умопомешательством (а возможно, и явившееся результатом психического расстройства), проявившееся не сразу, а по прошествии нескольких месяцев, проведенных в лагере. Однако именно оно помогло ему выжить в тяжелейших условиях.
Он был одет всегда в одну и ту же мешковатую хлопчатобумажную одежду, раскрашенную черно-белыми полосами, которую носили все заключенные — грубую, не спасавшую от холода и ветра. Постелью ему служили голые доски в наспех сколоченном бараке, лежащие прямо на влажной, холодной земле. Все, с кем он жил вместе в этом бараке, были сильно истощены голодом и тяжелой работой. Еда, настолько скудная, что ее не могло бы хватить и котенку, и настолько отвратительная, что даже голодные собаки не стали бы ее есть, не могла долго поддерживать обессилевшие, ослабленные организмы людей, которых заставляли заниматься физическим трудом по двенадцать часов в сутки.
Януш вспоминал о разных блюдах, претерпевая муки голода. Он погружался в мечты о вкусной, обильной пище. Ему снились груды квашеной капусты, сосиски и кровяная колбаса, тушенная свинина с ароматными приправами и маринованные огурчики с укропом и перчиком. Часто во сне он переносился в прошлое: вот ему снова девять лет, и вся его семья собралась за столом, они едят жаркое из краденого поросенка, или мясо, оставшееся после пирушки и заготовленное впрок, или нежный холодец, который мать приготовила из костей поросенка. Он просыпался среди ночи, растревоженный этими воспоминаниями; его запавшие глаза вглядывались в темноту, словно пытаясь разглядеть в ней исчезнувшие, растворившиеся во мраке видения. Пережитые им во сне чувства были яркими, они побеждали стоны и дурные запахи, доносившиеся до Януша с соседних нар, и юноша лежал на спине часами, припоминая все новые подробности их тайного семейного пира в ту далекую ночь, и слюни текли из его раскрытого рта на шероховатые доски нар.