...Она наклонилась над фаянсовым умывальным тазом голландской работы. Вода успокоилась, не рябила, но отражение выходило смутное — яркий голубой цветок на выпуклом белом донце мешал...
Распрямилась и отошла. Светлая сорочка тонкого полотна сбилась в шагу складочками, открыла маленькие розовые ножки. Она стояла босиком на красивом тёмно-пёстром ковре. Волосы чёрные, длинные, до подколенок, не были прибраны. Наклонилась и поглядела на затейливо вьющийся узор. Ковёр привезён был из каких-то восточных земель... Она подумала о персидском походе. Она знала: отец собирался выехать в мае из Москвы. Значит, сама война будет летом. Что привезёт отец из похода? Такие ковры? Красивые персидские материи? Последний год отец всё более прихварывал, в письмах к матери звал себя «стариком», ездил лечиться на Олонецкие воды, при нём получившие должное устройство для подобных лечительных поездок...
Двор уже переехал к лету в Петербург. Здесь было много холодной воды и острова были. Даже в самое жаркое лето здесь бывало холодно и то и дело дождило. Здесь река Нева могла буйно выйти из берегов и наброситься на все эти новопостроенные дома и дворцы. Это ещё не был будущий город, о котором предстояло столько мечтаний, любований, проклятий. Но что-то нервическое и утончённое уже ощущалось здесь в сравнении с полнотелой старой столицей Москвой. Летом ночи вдруг делались светлы, и свет был странный, смутный, не дневной и не ночной, лунный. Тогда на неё с малолетства находило некоторое беспокойство и она не могла уснуть...
Сейчас набирал силу рассвет. Почему-то она вдруг подумала о том, что ей скоро минет пятнадцатый год. И вдруг поняла, что мысль эта беглая — вовсе не так случайна... Ах, она как будто должна о чём-то думать всё время, непрестанно, почему-то должна... А она забыла... За ночь позабыла, пока спала спокойно, без снов... И от этого забвения у неё сейчас делаются какие-то пустота и беспокойство... Да что же это?!.. Она не могла забыть!.. О нём...
Да, она могла бы любить... Невольная краска опалила щёки... Она могла бы любить, как её мать любила её отца...
Она вспомнила сейчас отца не таким, каким он бывал обычно с ними, с детьми, а бывал он добрым и весёлым; но она сейчас вдруг вспомнила его иным. Вспомнила, как страшно и судорожно дёргалась одна его большая щека и вдруг резко и тоже судорожно затворялся большой круглый тёмный глаз... Тогда делалось совсем страшно. Кто-то бежал, криками слуги звали мать. Аннушка затаивалась в уголку, было страшно, а всё же хотелось всё увидеть до самого конца; не хотелось, чтобы уводили... Мать смело брала отца за обе руки, сажала на лавку, крытую ковром, обнимала его крепко и уверенно, привлекала его голову тёмнопышноволосую себе на колени. Голова клонилась, клонилось на колени матери как-то неуклюже всё большое длинное тело отца. Мать гладила его по волосам, запускала недлинные крепкие пальцы в его волосы; смотрела, опустив долу чёрные глаза яркие, лишь на него, на своего любимого мужа. Лицо государя успокаивалось, судороги унимались. Он погружался в сон. Царица осторожно и бережно поглаживала его голову, волосы, не поднимая глаз, будто и не замечая ничего вокруг. Все замирали. Аннушка решалась тихонько оглядеться и видела свою мадаму, госпожу д’Онуа, которая, неподалёку от дверей стоя, не решалась приблизиться к своей воспитаннице, взять за ручку и увести...
Ах, как возможно было бы Анне любить его!.. Как мать — отца... На их взаимной любви девочка уже составила себе представление об идеальном мужчине и женщине идеальной. Мужчина должен был быть большим и высоким, у него должно было быть много разных мужских государственных дел, он должен был являться к своей жене, радовать её подарками... И даже его болезненная внезапная слабость должна была производить впечатление внезапной и страшной, припадочной силы. И потому женщина рядом с ним тоже должна была быть сильной и смелой, для того, чтобы утешить и успокоить его...