Но он... Он был вовсе не таков. Он не походил на её отца и, стало быть, не был идеалом. Но ведь и она не обладала смелостью и решимостью своей матери... Он был худенький, и лицо его даже и нельзя было бы назвать красивым. Но эта его хрупкость, эта странная смутность его черт уже невольно вызывали в ней какую-то странную, болезненную для неё самой, острую жалость. И это чувство пугало её. Она сама боялась этой своей жалости как предвестницы какого-то несчастья. И сама ещё не знала, не могла подозревать — какого...
Она знала, как необычаен её отец и важность его решений и действий. В какой-то момент она поняла, что его решения настолько необычны... это были именно его решения, а не те, какие можно было бы исполнить... И потому между его решениями и действиями остальных оставался зазор... если не целая пропасть... И потому, когда он начинал действовать сам, его действия казались странными, вызывали недоумение. Вдруг он наказывал за такие провинности, за какие люди, призванные исполнять его решения, не наказывали вовсе. Или награждал за то, за что они не награждали. Возникало недоумение. О нём говорили, как о жестоком и странном. Но это всё он, кажется, и сам понимал. И писал Катеринушке, своей жене, Аннушкиной матери: «Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшёю не умею владеть, а в одной правой руке принуждён держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!»
Этих помощников отца, которые вместе с ним строили крепости и вели войны, пробивая России путь к морям — Чёрному, Азовскому, Балтийскому, и она знала этих помощников, которые не всегда понимали отца и порою слишком радели о благе для себя... Она всех их видывала — Александр Меншиков, Франц Яковлевич Лефорт, Патрик Гордон, Ромодановский, Бутурлин... Как они толклись в приёмной петербургского дворца, а мадам д’Онуа вела её сверху, и все кланялись. Но ждали не её, маленькую девочку. Сейчас ей даже смешно было подумать, как это она могла предположить такое, будто ждут её. А ведь прежде она была маленькая и вправду так и думала, будто это её ждут; дожидаются, чтобы поклониться. Но кланялись и, уже разгибаясь, не думали о ней, будто и не помнили вовсе. И она понимала, что её тотчас забывают, и бывала обижена этим... Или же нет... Нет... Она ещё ничего не понимала, а просто хотела остаться, задержаться, а её уводили, проводили быстро... И много раз она слыхивала их имена... Они были помощники отца, понимали его, исполняли его приказы, не понимали его. Он с ними веселился по-мужски, за крепкой водкой, он им вдруг доверялся совсем...
Знать не любила отца. Он резко переменил всё, а они желали бы постепенности, как было при Алексее Михайловиче, при Феодоре Алексеевиче, при царевне Софье, когда перемены шли, но медленно, неспешно... Но вокруг отца бывали разные люди; бывали и знатные, и немало. А те, что не были знатны, вовсе не сочувствовали странному отцову желанию выстраивать общество, где дворяне, купцы и мастеровые сбирались бы вместе на ассамблею. Нет, не хотели этого, а хотели попросту сделаться богатыми и знатными, и детей своих вывести, и чтобы позабылась их незнатность...
Голицын, Стрешнев, Шереметев, Толстой, Брюс, Апраксин — от начала были с отцом. После не стало Голицына, Головина, Шеина, Гордона. Пришли — Ягужинский, Шафиров, Остерман, Волынский, Татищев, Неплюев... Они всякие были, но десница отца была над ними, и после — словно бы тень его... Пришло такое время, когда и Аннушкины косточки истлели, а старый Неплюев говаривал новым государям: «Мы, Петра Великого ученики, проведены им сквозь огонь и воду...»
Тасовались, будто карты в колоде, перед её глазами — снова и снова — Ягужинский, Макаров, Щербатов, Андрей Артамонович Матвеев... В красно-жёлтых узорных кафтанах, украшенных звёздчатыми орденами, и лица, окружённые париками, спадавшими на плечи, казались вдруг одинаково толстыми и круглыми...
Отец желал проложить каналы — много — и построить корабли, чтобы плыли по каналам, рекам и морям... Он желал распахнуть, раскрыть страну, ведь «...задёрнули завес и со всем светом коммуникацию пресекли». Хотя это и не было совсем так, и нельзя было сказать, чтобы «коммуникация со всем светом» вовсе пресечена была...
Отец был сильный, но ощущал себя оскорблённым именно теми, кто были близки ему по крови и по родству... «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла. Первой жене — несносен: она глупа. Сын меня ненавидит: он упрям...»