Выбрать главу

Боярыня уложила Марфу, засветила перед образами богоявленскую свечу, помогающую от всех недугов, и, как ребенка малого, стала уговаривать:

— Э, полно, государыня царевна, что ты ведаешь? Господь вознес тебя на экую высоту за твою красу ангельскую! К чему тебе в обитель?

На приступке возле пышной кровати прикорнула сенная боярышня Дуня, положила голову на руки и думала. Чуяло ее сердце: пришлась она не по душе царевне и недолго ей жить во дворце; скоро ждет ее темная мрачная келья…

Глава XIV

ЗАТЕЙНЫЕ КОЗНИ

— Что ты больно не весел, князь? — спрашивал Григорий Грязной, входя в хоромы князя Черкасского.

Михайло Темрюкович взглянул на вошедшего мрачным, тяжелым взглядом.

— Ныне мало что веселит. Вон и ты, кажись, забыл как смеяться.

Григорий махнул рукою.

— Какая моя жизнь теперь, князь, подумай? Царь к радости собрался, а какая радость? Ровно похорон ждем. Нынче узнаем, завтра узнаем: «Царевна скучлива… царевна плакала… царевна в монастырь просится… царевну напужали»… Медвежатников, скоморохов, всяких потешных затейников царь с глаз долой гонит; на монастыри милостыню раздает, беспрестанно молебны служит… И чего ему та девчонка полюбилась?

Михайло Темрюкович внимательно посмотрел на гостя и, наливая ему чарку вина, сказал, лукаво подмигивая:

— Аль тебе, Гриша, та утеха государева поперек горла стала? Аль жаль, что не тебе Марфа досталась? Было время, на нее и ты заглядывался… Кажись, ты на слободе в чести был; посчитай, сколько государь тебе одних скоморошьих однорядок пожаловал!

Григорий нахмурился и обвел глазами покой, убранный с восточной роскошью. Взгляд его скользнул по полавочникам кызылбашского затейного тканья, по поставцам, в которых тускло сверкала золотая и серебряная посуда, по мягким коврам, тканным золотом, по занавесам удивительной восточной работы, по заморской инкрустации столов, выложенных малахитом, яшмой, перламутром, обведенными тонкой финифтью, по громадной фигуре князя в расшитом кафтане.

— У тебя, князь, одна тафья, поди, всей моей рухлядишки стоит! А что до царевны, так мало ль я на кого заглядывался! На Москве, поди, и не сочтешь…

Князь резко засмеялся.

— А пошто в кости и шашки всю ночь напролет играешь? Сказывают, в Балчуге ты и ночуешь!

— Балчуг сгубил меня, — мрачно отвечал Грязной. — Кабы не Балчуг, не продал бы я черту душу.

— Аль ныне государь немилостив, Гриша, однорядку не подарил? Аль потешать его разучился?

— Не смейся, князь, — дрожащим голосом проговорил Грязной. — Загубил я свою голову; лучше бы я в приказах сидел, чем ныне царским приспешником зваться…

— Ныне государь не очень забавляется, Гриша, — насмешливо отозвался Михайло Темрюкович, — сказывали, вчера, как ты стал перед ним шутки шутить да брату за трапезой кашей бороду обмазал, он в тебя немного миской с горячими щами не попал?

— Было и то, князь… Вчера ж закричал, чтоб не смели опричники грабить, земских людей обижать…

— Вот то-то, Гриша, и тут невеста, видно, вмешалась. Она точно бельмо на глазу! А я три дня у царя не был, занедужилось мне, так слушаю твои речи и дивлюсь. Видно, скоро нас повесят.

Григорий вытаращил глаза.

— Ой ли, князь? Что ты сказываешь?

— А куда ж нас деть, Гриша, коли мы царевне не полюбимся? Скажет она: долой опричнину, ну царь и долой нам головы… Кесим-баши… — прибавил он и жестко засмеялся.

Грязной мрачно смотрел на князя.

— Вечор в Балчуге я все промотал, что было, как и в те поры, когда вы меня в опричнину вписали; сперва я не боялся: думал, волка ноги кормят, а нас — земские… Размечу одну-другую усадебку и с накладом буду, а как вспомнил царские речи, и до того обидно стало — жизни б решился!

Он помолчал.

— Для того ль перед царем, забыв совесть, прости Господи, вьюном верчусь; как коза блеять научился; срамные речи говорить привык; в бабьем сарафане плясать, по застенкам лазать, всякие мерзости творить; для того ли я стал на Москве противен — детей мною пугают, кромешником называют, проклинают… А крови-то на мне, крови, Матерь Божья, Владычица! Пьяный я завсегда, разгульный, соромный, беспутный, от пьянства не просыпаюсь… пропащий я человек, князь, а ты говоришь: скоро царевна опричнину сменит… Куда ж я денусь в те поры?

Михайло Темрюкович, подливавший все время в чарку Грязному вина, налил ему целый ковшик какой-то темной густой жидкости.

— Вот испробуй — отменное вино… Из самого Рима прислано.

Григорий был уже сильно пьян.

— Так оно будет, — спокойно говорил Михайло Темрюкович, — так оно будет, коли мы сами своему горю не поможем. А поможем — опять по-старому заживем: потекут и к тебе и ко мне в мошну денежки; сладко будем есть, играть в кости, в шашки, а пиры задавать на весь мир…

— Ой ли, князь? А как тому горю помочь?

Князь Черкасский придвинулся ближе к Грязному.

— А извести царевну…

В полутьме покоя странно блеснули огромные белки глаз князя. Григорий даже отшатнулся и перекрестился.

— Господи Боже мой, что выдумал? Оборони, Царица Небесная! Да в уме ли ты, князь?

— Я-то в уме, а вот в уме ли ты, про то не ведаю, — опять рассмеялся князь. — Нынче я царский шурин, и у меня золота и серебра много и отовсюду почет, и ты царский любимый опричник, а завтра шурином царским будет брат Марфы, купец Собакин, что и носить-то боярского кафтана не умеет, а ты полетишь на осиновую плаху за то, что очень смешил государя. А не будет царевны-досадницы — авось, дело иначе пойдет.

— Будет другая царевна, — заплетающимся языком возражал Грязной.

— А нешто нельзя женить царя на какой-либо из наших, что ко всем нам будет милостива?..

Грязной закивал головою.

— Отчего ж? Можно… Вон у Григория Лукьяныча дочь есть Марья, из себя — красавица… только он, царь, ее в жены своему телохранителю любимому, Бориске Годунову, прочит.

— Найдет другую, — махнул рукою князь, — а себе возьмет Марью. Ну что ж, Гриша, по рукам, что ли?

— Что по рукам, князь?

— Да про царевну? Ты ее на свою душу возьмешь, а я тебя озолочу. Видал у меня ларец жемчуга? Ему нет цены. Тот жемчуг тебе. Видал у меня меч турецкой работы? Самому государю хотел поднести! Тебе… Видал у меня в шкафу стопы и ковши чистого золота? Тебе… — Он склонился совсем близко к Грязному. — Бочонок золота еще выкачу, слышишь? Мне самому нельзя: я у царя на примете; я — шурин. Мне и касаться близко нельзя. А ты — царский потешник; куда ни сунься, что с тебя взыщется? К тому ж ты и к девкам вхож… сказывали; о тебе и день и ночь Дуняша чернобровая думает. Пообещай ее замуж взять — чего ни сделает сердце девичье слабое, мягкое, ровно воск, податливое?..

Григорий вскочил. Он едва держался на ногах. В душе его кружились вихрем восторг и ужас. Он представлял себе ясно, как он будет пересыпать из руки в руку золото из бочонка князя Черкасского, как будет держать в руках тяжелый ларец, полный жемчуга, как будет он любоваться мечом, предназначавшимся для самого царя, а главное, как потом будет тешиться в Балчуге… И рядом с этим выплывало, как из тумана, личико Марфы Собакиной, в ее полудетском образе, когда он напал на дом ее тетки. Он видел ее как живую, как она бежит от него из церкви после всенощной, закрываясь фатою, и только раз кидает на него, оборачиваясь, взгляд, полный стыда и ужаса… Теперь эта девочка — царевна, а скоро она будет царицей. Говорят, что государь любит ее крепко, несмотря на то что она ведет себя с ним почти дерзко, встречает холодно, тоскует и все просится в монастырь. Что если царь узнает, кто сгубил ее?

Холодный пот выступил у него на лбу. Он дрожал мелкой дрожью.

— Не… не могу я… не могу, князь, воля твоя… Прощай…

Хмель начинал у него проходить. Князь не спускал с него глаз и вдруг, придвинувшись совсем близко, взял за пуговицу кафтана и прошептал:

— А… на плаху, Гриша, хочешь?

Григорий смотрел на него растерянно.

Жестко звучал голос князя Черкасского, и тяжело падали слова: