Хумор отдернула руки с моей шеи и оттолкнула меня.
— Ах, так… Значит, и ты туда же… Значит, правильно я надумала, как мне спасти моих родителей. Теперь я знаю как… А вы все думаете только о себе. Видеть не хочу никого из вас.
Она сделала попытку уйти, но я загородил ей путь.
— Хумор, сестра, возьми себя в руки. Что еще ты надумала? Что ты такое говоришь?
— Им не нужна дочь, а тебе не нужна сестра. А отцу моему нужно только богатство. Чтобы сгорело это его богатство! По горло сыта я всем. Не хочу! Надоело! Душа сама готова вырваться из меня. А вы все уходите, уходите, исчезните с глаз моих, видеть вас всех не хочу… Не могу! Не хочу!
Я испугался. Я не верил своим глазам, что такая прелестная, нежная, прекраснодушная, юная Хумор за одну ночь превратилась в исхудалое, болезненное существо. Я боялся произнести слово или хотя бы звук, да по совести говоря и не знал, что сказать. Но душа моя ныла, сердце болело, предчувствуя недоброе, ум мой догадывался, что она задумала что-то страшное. А ведь скоро наступит утро, — думал я, — и какое утро. Опять появятся слуги эмира и совершится насилие. Не помня себя, я закричал: «Хорошо, Хумор, давай руку, бежим отсюда, бежим скорее!»
В то же мгновение как гром раздался голос отца: «Стой, сукин ты сын!»
Оказывается, он все время стоял по другую сторону кукурузного вороха и слышал весь разговор, отец пошел на меня, а я стоял неподвижно. Не мог же я оставить здесь Хумор и убежать. Отец бил меня до тех пор, пока сам не выбился из сил, а когда из дому на шум выбежала мать, он набросился и на нее. Он бил ее, приговаривая: «Подберешь осиротевшего ягненка — жир в доме будет, подберешь осиротевшего ребенка — кровь в доме будет». Оказывается, правильно говорили шейхи в старину. А ты, — он обернулся ко мне, — уходи из этого дома, проклятый, чтобы я тебя больше не видел в наших местах». Он вытолкал меня за ворота, сопровождая пинками, словно собаку.
Хатам не мог рассказывать дальше. Его душили рыданья, плечи его тряслись.
— О, горе! — восклицал и Ходжа, — поражаюсь, как же ты носил до сих пор в своем сердце столько печали?
— Если бы вы знали, как прекрасна, умна и душевна была Хумор! Отец запер ее. Оказывается, дарованная богом красота унесла ее в могилу.
— В могилу?!
— Да, бободжан. В самом расцвете лет.
— О, аллах! Да что же ты тянешь? Говори скорее, жива Хумор или нет!
Вместо ответа Хатам покачал головой. Потом он продолжал:
— Когда я вспоминаю сестренку, мне хочется бросить все, порвать с этим миром и удалиться куда-нибудь в пустыню. А если я вспоминаю о ней в то время, когда несу на себе Додхудая, мне хочется сбросить на землю эту жирную горячую тушу. Скажите, бободжан, воздастся ли эмиру за гибель таких юных и прекрасных, как Хумор?
— Воздастся, дитя мое, воздастся… Рано или поздно, но воздастся. Говорят, по содеянному — воздаяние… Какой же оказалась судьба твоей сестренки?
— Ох, и не спрашивайте, бободжан… Сказать — язык не поворачивается, не сказать — душа горит… Чем больше вспоминаю, тем сильнее разрывается сердце… Я не смог спасти ее. Проморгал я, проморгал! Запоздалое сожаление! Вот где у меня жалость о сестренке! — Хатам горестно ударял кулаком по груди. — Как свинец осела она здесь. Не думайте, что я так и ушел после этого, как отец прогнал меня словно собаку! Я стал думать, как бы спасти сестренку. Безжалостный отец запер свою дочь в доме, я же следил за всем и выжидал момент. Но я ведь теперь был чужим для этого дома, был изгнан из него. Выжидая удобный момент, я проиграл. Люди эмира прибыли на рассвете, они открыли дверь и увидели Хумор, висевшую на веревке. Поднялся страшный крик, плач и шум. Отец бился головой об стену и громко вопил. Мать лежала без сознания. Слуги эмира ускакали без оглядки, позабыв и попрощаться, как люди, которым нет дела до смерти Хумор.