Хатам проснулся первым и вдруг ясно и холодно осознал весь смысл происшедшего. Додхудай и его приспешники не будут сидеть сложа руки. Этот калека сумеет по-своему изобразить события людям эмира. Его бракосочетание остается ведь в тайне. Возможно, он и постыдится назвать во всеуслышанье Турсунташ своей женой. Люди будут смеяться над ним. Но никто не помешает ему назвать бедную девушку воровкой. Он объявит, что босоногий неблагодарный оборванец ходил к нему в дом, сбил с пути девушку-служанку, они украли все драгоценности, которые были в доме, золото, серебро, украшения из камней и скрылись. «Вот почему нас будут ловить, — думал Хатам. — Турсунташ, прихватив узелок с драгоценностями, поступила с истинно женским легкомыслием. Очень даже нехорошо она сделала, усугубила наше и без того бедственное положение. Если нас поймают, то опозорят перед всем народом, объявят ворами и сдадут на руки палачам эмира. А там только одно — перережут горло острым длинным ножом. Я-то не раскаиваюсь в том, что сделал, я защитил и спас от рук омерзительного калеки юную безвинную девушку. Если Додхудай — раб божий, то ведь и Турсунташ — раба божья. Почему же она не имеет права стать женой, пусть такого же бедного, как она, но такого же молодого и здорового, крепкого человека? Разве это не надругательство, не унижение и оскорбление, положить в постель беспомощного калеки тело, жаждущее ласки, любви и всех житейских радостей? Нет, — думал юноша, — за свой поступок я готов отвечать хоть перед эмиром, хоть перед богом. Но если за воровство…»
Сидя около спящей девушки и предаваясь своим тревожным раздумьям, Хатам невольно любовался красавицей. Всем своим видом она манила, притягивала его, вновь зажигала в нем незнакомое ему раньше, сладостное пламя, наполняла его теплой, тревожащей силой. Эти сросшиеся над переносицей брови, изогнутые длинные ресницы, полураскрытые губы, маленькие, округлые холмики, приподымающие красное шелковое платье. Хатам смотрел как завороженный и глаз не мог оторвать от спящей Турсунташ и не верилось ему, что это — его жена.
Вдруг что-то встревожило его. Он вскочил на ноги и бегом поднялся на вершину холма. С нее как на ладони видны были все нуратинские пастбища. Увидев у подножия холмов и на равнине мирно пасущихся коров и овец и убедившись в том, что никого там нет, кроме пастухов, Хатам успокоился, хотя долго еще сидел на вершине холма, любуясь свежими весенними красками и наблюдая, как медленно меркнет день.
Когда он вернулся к Турсунташ, она все еще спала, но, видимо, почувствовав, что на нее смотрят, открыла глаза. Несколько мгновений она смотрела на Хатама, словно ничего не понимая, но потом быстро огляделась по сторонам и тревожно спросила:
— Где это мы, Хатам? Стыд какой, все проспала.
— Где же мы можем быть, кроме того места, куда пришли рано утром. Это наш дом, но, увы, мы должны сейчас же перекочевать отсюда.
— Куда?
— Ну… К этому, моему старику… я же тебе рассказывал… вставай, пошли. На ходу освежимся. — Юноша отряхнул халат, на котором они спали, взял узелок.
— До свидания, наша священная пещера, — сказал он, — под твоей сенью прошла наша первая брачная ночь. Теперь тебе счастливо оставаться, а ты пожелай нам счастливого пути, пожелай, чтобы не погибла весна нашей юности…
Они уже вышли на большую дорогу и шли по ней довольно долго, когда в небе показалась луна. Ночная мгла поредела, посеребрилась, сквозь ее голубоватую завесу стали проглядываться по сторонам округлые холмы и обширные пастбища. Стрекотали кузнечики, издалека от стад, табунов и отар доносился лай сторожевых собак. Хатам шел и не спеша рассказывал, как он познакомился с Джаббаркулом, как вытащил их вместе с ослом из грязи поймы, как совсем недавно выпросил для Джаббаркула пшеницы на семена и привез ему эту пшеницу…
Турсунташ сначала слушала молча, но потом воскликнула:
— Я восхищаюсь твоей добротой и доблестью, Хатам-ака. Кроме того, ты бескорыстно таскал на своих плечах тяжеленного Додхудая, думая, что совершаешь благодеяние. Посмотрим теперь, как тебя отблагодарит за это благодеяние Додхудай.
— А ты думаешь — как?
— Его долг теперь поступить доблестно.
— Что-о?
— Да. Ведь ты справлялся с делом, которое не каждому по плечу, ты делал большое доброе дело. Если бы я была на месте Додхудая, я приказала бы не разыскивать и не преследовать нас. Я бы сказала: «Этот юноша сделал мне столько хорошего! Хорошим ответить на хорошее может каждый, а вот хорошим на плохое это дело только доблестного человека». Вот как я рассудила бы на месте этого Додхудая.