Кабанова. Слышала я, милая.
Феклуша. А я, матушка, так своими глазами видела. Конечно, другие от суеты не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и называют, а я видела, как он лапами-то вот так (растопыривает пальцы) делает. Ну, и стон, которые люди хорошей жизни, так слышат.
Кабанова. Назвать-то всячески можно, пожалуй, хоть машиной назови; народ-то глуп, будет всему верить. А меня хоть ты золотом осыпь, так я не поеду.
Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани Господи от такой напасти! А вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое. Иду я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу на высоком-превысоком доме, на крыше, стоит кто-то, лицом черен. Уж сами понимаете кто. И делает он руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это он плевелы сыплет, а народ днем в суете-то в своей невидимо и подберет. Оттого-то они так и бегают, оттого и женщины-то у них все такие худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли, либо чего ищут: в лице печаль, даже жалко.
Кабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чему дивиться!
Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и время-то стало в умаление приходить.
Кабанова. Как так, милая, в умаление?
Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни-то, и часы все те же как будто остались; а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
Кабанова. И хуже этого, милая, будет.
Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого.
Кабанова. Может, и доживем.
Входит Дико́й.
Явление второе
Те же и Дико́й.
Кабанова. Что это ты, кум, бродишь так поздно?
Дико́й. А кто ж мне запретит?
Кабанова. Кто запретит! кому нужно!
Дико́й. Ну и, значит, нечего разговаривать. Что я, под началом, что ль, у кого? Ты еще что тут! Какого еще тут черта водяного!..
Кабанова. Ну, ты не очень горло-то распускай! Ты найди подешевле меня! А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда шел. Пойдем, Феклуша, домой. (Встает.)
Дико́й. Постой, кума, постой! Не сердись. Еще успеешь дома-то быть: дом-от твой не за горами. Вот он!
Кабанова. Коли ты за делом, так не ори, а говори толком.
Дико́й. Никакого дела нет, а я хмелён, вот что!
Кабанова. Что ж ты мне теперь хвалить тебя прикажешь за это?
Дико́й. Ни хвалить, ни бранить. А значит, я хмелён; ну, и кончено дело. Пока не просплюсь, уж этого дела поправить нельзя.
Кабанова. Так ступай, спи!
Дико́й. Куда же это я пойду?
Кабанова. Домой. А то куда же!
Дико́й. А коли я не хочу домой-то?
Кабанова. Отчего же это, позволь тебя спросить?
Дико́й. А потому что у меня там война идет.
Кабанова. Да кому ж там воевать-то? Ведь ты один только там воин-то и есть.
Дико́й. Ну так что ж, что я воин? Ну, что ж из этого?
Кабанова. Что? Ничего. А и честь-то не велика, потому что воюешь-то ты всю жизнь с бабами. Вот что.
Дико́й. Ну, значит, они и должны мне покоряться. А то я, что ли, покоряться стану!
Кабанова. Уж немало я дивлюсь на тебя: столько у тебя народу в доме, а на тебя на одного угодить не могут.
Дико́й. Вот поди ж ты!
Кабанова. Ну, что ж тебе нужно от меня?
Дико́й. А вот что: разговори меня, чтобы у меня сердце прошло. Ты только одна во всем городе умеешь меня разговаривать.
Кабанова. Поди, Феклуша, вели приготовить закусить что-нибудь.