========== Пролог ==========
Погожий полдень играл бликами на рябящейся поверхности мелкой реки. Гортанно квакнув, из-под ног коня вспрыгнула лягушка и скрылась в воде. Рысак, скосив выпуклый лиловый глаз, прянул назад, заржал, перебирая стройными ногами в невысокой траве.
Тихо засмеялась наездница, потрепала белую гриву:
— Что ты, дурашка, лягушки испугался?
Жеребец шумно фыркнул в ответ, поклацал зубами об удила.
— Проголодался? Потерпи — сейчас домой поедем. День-то сегодня чудный, — сказала она, вдыхая наполненный весною воздух, но отчего-то запахов не ощутила. Царапнули тоскливые мысли о Рейнгольде.
«Полно — слезами горю не поможешь», — подумала она и выпрямила спину.
Потянуло прохладным ветром. Он коснулся щеки, зашуршал голубым шелком платья для верховой езды.
«Погода меняется?»
Женщина оглянулась — западная часть неба набухала сыростью.
— Догулялась. Теперь успеть бы домой.
Чуть пришпоренный конь отчего-то встал на дыбы и рванул с места.
Ветер усиливался. Комья сырой земли летели из-под копыт на кружево юбок. Начал срываться неожиданно холодный дождь. Наталья подняла глаза, и зябко заныло в груди. Над головой темнели и клубились низкие и тяжелые грозовые глыбы.
Пугающе быстро мгла покрыла небо. Тяжелым камнепадом посыпались громовые раскаты. Дождь ледяными иглами колол глаза. Вдруг охватило необъяснимое чувство одиночества и страха — она одна, ничтожная и беззащитная, перед бездной бушующей стихии.
— Это всего лишь гроза. Обычная гроза, — шептала женщина и нещадно погоняла взмокшую и охрипшую лошадь. Но крыши города, исчезающие за пеленой дождя, не приближались. Они как будто уплывали вдаль.
Молнии рассекли темноту и зажгли ее ошметки, отраженные в нитях дождя. Конь взвился, понес, закусив удила. Побелевшие руки вцепились в повод. Только бы удержаться в мокром седле. Но огненная дуга, извиваясь и шипя, вонзилась в землю под копытами ошалевшего скакуна. Мелькнула белая грива, темное, кипящее небо, и с маху ударила в лицо чавкающая под помятой травой грязь.
Страх придал сил. Поднялась и побежала, точно не зная куда, ничего не видя сквозь заслон воды. Но что-то тяжелое ударило, бросило на топкую слякоть. И трясина потянула вниз. «Не может быть. Этого не может быть!» Старалась удержаться за траву, за текущую, плывущую жижу, ломая ногти, сдирая кожу, но увязала безнадежно. Последнее, на что хватило сил — набрав в грудь удушающе влажного воздуха, в тьму, в непроглядную стену ливня закричать:
— Помогите!
========== Часть 1. Накануне. Глава 1. Утро. ==========
От собственного крика проснувшись, Наталья ощутила лицом мокрую подушку, а в пальцах — комки смятой простыни. Разлепила веки и зажмурилась — через зашторенное окно пробивались яркие лучи солнца. И где-то в кронах деревьев за окнами разносилась нехитрая песнь синицы: ци-ци-фе, ци-ци-фе…
«Сон!» — перевела дыхание, но мерзопакостная слякоть за грудиной осталась.
Дрожащими пальцами провела по скользкой от слез щеке. Пекло и пощипывало в носу.
— Что случилось, госпожа? — одновременно с шумом мягких шагов и распахиваемой двери раздался возглас служанки и всколыхнул душевную муть.
— Что? Ничего не случилось! Как ты смеешь входить ко мне без стука, мерзавка?! — получился не грозный хозяйский окрик, а вопль истерический.
— Но вы так кричали, ваша светлость.
— Пошла вон, дура.
Камеристка выпорхнула.
Слезы опять подкатились к горлу.
“Что ж так скверно-то? Ну, кошмар. Это же сон просто”.
Из темных закоулков мысли еще не узнанное выползало нечто, тяжелое и давящее. Предзнание того, что нечто родом совсем не из сна, подступило к глазам за мгновение до…
“Бал!” — выдохнула навзрыд.
Вчерашний бал. Катастрофа!
Всхлипнула, резко сдернув одеяло, встала, подошла к зеркалу. Из резной с позолотой рамы посмотрела женщина лет тридцати — тридцати пяти. Болезненный, раздосадованный взгляд сразу выхватил из отражения нелепо торчащий, коротко остриженный клок волос, опухшие, красные веки, блеск унижения на щеках. Гордыня встрепенулась и сверкнула в ответ подобравшейся статью, белокурой, синеглазой, самопознанной красотой.
«Все, хватит. Нужно как-то успокоиться», — Наталья встряхнула головой. Пошли к чертям, дурные мысли! Прошагала к туалетному столику, в кувшине вода — холодный бальзам распухшей коже. Плеснула над умывальной чашей. Намочила мягкое белое полотенце — по краям розы вытканы искусно и даже чуть благоухают — приложила к глазам.
«В конце концов, вчерашним вечером жизнь не закончилась. — Нервно-порывистые шаги дробят время. — Я держу себя в руках, я не растоптана, не плачу, нет… — Еще взгляд в зеркало. — Так уже лучше».
— Агашка.
— Чего изволите? — будто под дверью ждала.
— Одеваться, и волосы уложи.
А гнать печаль, что назойливых мух шугать. Отмахнешься от них, а они отлетят едва и снова осаждают — грустные и бессильно-гневные думы лезут в голову: «Где справедливость? Отчего приходится терпеть? И от кого?! Мне доверялся Остерман, благоволила покойная императрица… Настоящая императрица! Суровая, страшная, а меня жаловала. Принцесса же и вовсе любила от сердца. А эта байстрючка!..» — Вздохнулось тяжко.
Агафья закончила облачение госпожи.
— Присесть извольте, барыня. Какую прическу желаете?
— Все равно, только шевелись быстрее.
Одна охота — уединиться, разобраться с думами-печалями, разложить их по полочкам, найти решение проблем и тогда снова стать веселой и жизнерадостной. Так всегда было, когда случалось нечто плохое: она плакала, потом собиралась с силами, неспешно перебирала все причины беспокойств, сортировала. А потом, как бы сам собой, находился выход — что предпринять, кому пожаловаться, кого о помощи спросить. С другой стороны, конечно, все прежние горести не чета теперешней. Шутка ли, попасть под государеву опалу. У нынешней императрицы она и раньше-то в фаворе не была, даром что статс-дама, портретом Ее украшенная. Но то, что произошло вчера, и вспоминать больно. Кого теперь о помощи попросишь?
Зеркало отражало Агафьину возню с нелепой, короткой прядью. Камеристка перехватила взгляд:
— Не извольте волноваться, ничего заметно не будет.
«Ничего заметно не будет, — ведет себя так, словно нет ничего особенного в выстриженных клочьях. Что, интересно, думает Агашка? Небось, знает уже все, посмеивается…» — подумала Наталья. Однако же бодрость и беспечность служанки отдавали фальшью, а веселости не чувствовалось ни в складке губ, ни в глазах. Возможно, и ей не смешно. С другой стороны, с чего Агашке злорадствовать. Слуг в доме не обижали. Одеты те были всегда исправно, в еде не обделены. Даже деньгами их иногда баловали, и рукоприкладство хозяева считали ниже своего достоинства. За это прислуга смотрела преданно, а иногда с обожанием, даже как будто искренним. Теперь же во взглядах камеристки сквозило затаенное сочувствие. Ох, лучше б потешалась, право слово. Обругать бы и выгнать, да не за что.
Наталья отвела хмурый взгляд, чтоб не видеть старательную камеристку, творившую искусство парикмахерской реставрации, и продолжила сетовать на события последних лет: «Ведь предупреждали же принцессу, чтоб была внимательнее к цесаревне. Не прислушалась… И теперь эта самодурка уселась на трон! Жизни никакой от нее».
Такие порывисто-непокорные мысли затягивали подобно вязкой трясине, отравляя погожее весеннее утро. Их зыбкая поверхность вспыхивала искрами злости, которые, как болотные огни, притупляли чувство самосохранения Натальи Федоровны Лопухиной, не раз видевшей, как на смену безоблачным дням в дома приходила череда несчастий. Такие крутые виражи судеб уже переживали в семействах и Лопухиных, и Балков (Балк — девичья фамилия Натальи). И вот ненастьем потянуло и в ее собственной, прежде успешной и ровной, жизни.
Агафья, закончив прическу, поинтересовалась, не желает ли барыня завтракать, и, услышав отрицательный ответ, вышла.
Череду бесплодных терзаний прервал муж.
Степан Васильевич вошел тихо, присел рядом, обнял.
— Как ты, Натальюшка?
— Прекрасно! — Наталья посмотрела недовольно, резким движением отбросив его руку, встала, отвернулась к окну.