Нигматулла стряхнул снежинки с воротника шубы, подбитой рыжим крепким мехом, и снисходительно объяснил:
— Нарком торговли и продовольствия. Но это временно, чисто временно! Когда откроются заводы, золотые прииски, рудники, останусь только наркомом, по-старому — министром торговли… и промышленности!
«Разворуешь ты, разбойник, все прииски, рудники и заводы!..»
— Чудес на белом свете не бывает. И по щучьему велению прииски, рудники, заводы, фабрики не начнут работать, уважаемые начальники! — возбужденно сказал Трофимов. — Позаботились бы сперва о хлебе насущном! Рабочие голодают, а вы здесь переливаете из пустого в порожнее!
— Тш-шш! — зашипел Сафуан, словно ему наступили на ногу. — Ты чего это вздумал наводить в автономии свои порядки? Хочешь бунт учинить, как некогда на Юргаштинском прииске?.. Эге-ге, не выйдет! Говори, да не заговаривайся! Я ведь заместитель наркома внутренних дел Башкирской республики!..
«Горе башкирскому народу, великое горе!» — подумал Трофимов, приложил руку к шапке с красной звездою и зашагал по тротуару.
Сафуан пытался его остановить и прельстить вечерним пиром с самогоном, — видно, перепугался, что приобрел в Кэжэне сильного врага, — но Николай Константинович не отозвался и убыстрил шаги.
Нигматулла безмолвствовал, как и подобает наркому…
На углу улицы Ашказар и темного переулка Трофимова догнал молодой башкирский джигит в красноармейской форме.
— Трофимов-агай! Вы же помните по политотделу Кинябая? Он после ранения остался работать в Башревкоме.
Подумав, Николай Константинович кивнул:
— Конечно, я помню Кинябая-агая. А где он?
— Он просит вас зайти к нему домой вечером. Он считает, что вам с ним встречаться на людях неблагоразумно.
«Провокация Сафуана или, быть может, самого Валидова? Собственно, а чем я рискую? Зашел в гости к приятелю фронтовику. Кинябай был надежным коммунистом!»
— Скажи агаю, что я приду вечером. Где он живет?
И в сумерках Трофимов осторожно постучал в ставень одноэтажного деревянного домика, сдавленного по самую крышу сугробами нежно голубеющего снега.
Вышла через минуту из калитки женщина в дубленом полушубке.
— Кинябай-агай?
— Здесь, здесь, проходите, милости просим.
На кухне, освещенной тусклым, часто мигающим огоньком горящей лучины, Трофимова встретил Кинябай, сутулый, с застенчивой улыбкой. Николай Константинович общался с ним по работе не ежедневно и, видимо, теперь на улице не узнал бы, тем более что после ранения Кинябай исхудал.
— Товарищ Трофимов, — зашептал он взволнованно, — я тебя увидел в приемной Валидова, но не рискнул заговорить. Здесь очень сложная политическая обстановка. Вы, наверное, удивлены?
— Я на своем веку такое повидал, что меня удивить теперь затруднительно, — улыбнулся Трофимов.
— С тобою, товарищ, хочет побеседовать представитель ВЦИКа Самойлов. Он жадно ищет откровенных людей, от которых мог бы получить достоверную информацию о положении в кантонах.
— Час от часу не легче! Разве вас здесь окружают исключительно лгуны и лицемеры?
— Потому я с тобою, товарищ, и не решился встречаться открыто, — сказал виновато Кинябай.
Он постучал в дощатую дверь, из горницы вышел худощавый мужчина с продолговатым лицом, с небольшой бородкой, с высоким лбом, протянул Трофимову руку.
— Будем знакомы — представитель ВЦИКа Самойлов Федор Никитич.
— Николай Константинович Трофимов.
— Я бы хотел с вами поговорить доверительно.
— Я к вашим услугам.
Хозяйка принесла самовар, расставила на овальном столике чашки, стаканы. Горница была уютная, жарко натопленная, на письменном столе стояла керосиновая лампа, вероятно, единственная в доме, вокруг нее лежали ворохом бумаги, журналы, книги.
— Не буду вам мешать! — И Кинябай вышел.
— Извините меня, Федор Никитич, но создается впечатление, что мы в подполье где-нибудь в колчаковском тылу.
— Что ж, сходство есть, — поразмыслив, согласился Самойлов. — Однако честных коммунистов, таких, как товарищ Кинябай, здесь больше, чем кажется по первому впечатлению… Только они пока остаются в тени. Вы ведь, Николай Константинович, были комиссаром Пензенской дивизии? Рекомендация для меня весомая.
Трофимов подробно рассказал о кэжэнских событиях. Самойлов болезненно морщился, непрерывно курил трещащие, разбрызгивающие искры папиросы из сквернейшего табака, стоя у открытой форточки, — в комнату с легкими дуновениями ветерка влетали снежинки и тотчас же испарялись в теплом воздухе.