— Уходят со мною адмирал Колчак и Пепеляев, остальные остаются в вагоне.
Офицеры и штатские растерялись, возмущенно переговаривались.
— Господин Пепеляев, не заставляйте себя ждать!
Из вагона суетливо выскочил председатель совета министров Пепеляев, приземистый, с брюшком; в Сибири его считали «сильным человеком» и доверенным лицом адмирала.
Григорьев оставил четырех партизан охранять вагон со всеми высокопоставленными пассажирами и повел Колчака и Пепеляева на вокзал. Там был составлен акт о передаче адмирала и председателя совета министров Иркутскому ревкому.
— Адмирал, у вас есть личное оружие?
Колчак беспрекословно вытащил и протянул Григорьеву кольт.
После допроса, снятого следователем ревкома в тюрьме, Колчака и Пепеляева приговорили к расстрелу.
Везти их в Москву было рискованно: колчаковский генерал Войцеховский, имевший под своим командованием примерно пятнадцать тысяч белогвардейцев, повел наступление на Иркутск, чтобы отбить золотой запас, а попутно и освободить Колчака и Пепеляева. Чекисты раскрыли в городе густоветвистую, мощную подпольную организацию, созданную для спасения верховного правителя и председателя совета министров. Начались ожесточенные бои в пригородах и на улицах. В этих-то условиях ревком и решил: «Смертью двух преступников спасем от кровопролития тысячи жителей Иркутска!»
Колчак выслушал приговор совершенно спокойно, лишь по лицу прокатилась судорога, но вдруг выпрямился:
— Вы расстреливаете нас без суда?
— Вы и ваши пособники без суда и следствия уничтожали тысячи тысяч рабочих и крестьян! — жестко возразил Григорьев.
Голова адмирала беспомощно опустилась на грудь: понял, что ждать спасения бессмысленно.
Пепеляев раскис, превратился в мешок, набитый костями и мясом, умоляюще скулил, взывая к милосердию и христианскому всепрощению.
Если к Колчаку, врагу достойному, Хисматулла почувствовал уважение, то сиротливо ноющий Пепеляев вызывал отвращение.
Приговоренных повели к Ангаре. Над рекою плыл низкий, мутно-белый туман, но высокие берега были залиты слепящим лунным сиянием. Мороз стоял по сибирским понятиям средний — градусов тридцать: сковал мышцы шагавших, обжигал лица. Бесконечное безмолвие опустилось на улицы, на Ангару, на пригородные слободы, лишь скрипел снег под ногами, и чем ближе подходили к реке, тем скрип становился резче.
— А разве Ангара замерзла? — спросил Колчак Хисматуллу деловым тоном.
— Недавно замерзла, — ответил кто-то из иркутских дружинников.
На крутом берегу приговоренных поставили спиною к реке; рядом с высоким, стройным адмиралом всхлипывавший, с полузакрытыми от отчаяния глазами Пепеляев еще больше смахивал на туго набитый мусором мешок.
Солдаты и дружинники выстроились напротив Колчака и Пепеляева, разом вскинули винтовки.
— Целься верней!.. Пли!
Грянул залп. Правосудие свершилось. Священное возмездие покарало верховного правителя и председателя совета министров.
Комендант тюрьмы напомнил исполнительно:
— Надо вырыть могилу.
Дружинники заворчали:
— Не станем пакостить сибирскую землю трупами палачей! В Ангару их, на съедение рыбам! В прорубь!
Григорьев согласился: трупы Колчака и Пепеляева сволокли вниз, столкнули в дымящуюся парко́м, с пляшущими сизыми волнами прорубь, раздался всплеск, и клокочущая, как студеный кипяток, вода сожрала тела преступников.
— Так началась новая глава истории гражданской войны, — закончил Хисматулла устало; видно, и воспоминания были тягостными.
— Да, это действительно история, — задумчиво произнес Трофимов, — полная крови, страданий, но и революционного оптимизма… Так и не отдали Иркутск генералу Войцеховскому?
— Так и не отдали, — кивнул Хисматулла. — Подоспели части Пятой армии.
— А где Григорьев?
— Иван Тимофеевич пошел дальше, за Байкал, партизанский его отряд переформировали в регулярное подразделение Пятой армии. Да и я бы воевал до сих пор, если бы не ранение, — виновато добавил Хисматулла, будто Трофимов способен был заподозрить его в самовольном возвращении домой.
— Погоди, погоди, браток, и здесь придется воевать! — обнадежил его Трофимов. — Рад, что отпустили тебя. За Байкалом Пятая армия могучая, и здесь ты нужнее. Загита отозвали, и я остался совершенно один. Если бы не приисковые и заводские рабочие, то со мною давно бы расправились националисты. Рассказывала тебе Гульямал о здешних порядках?
— Да, конечно! Ничего я не понимаю, Николай Константинович: почему это Советское правительство так долго нянчится с Заки Валидовым? Почему он не арестован?