Вышел Картер. К Бергу было недалеко — лишь завернуть направо, за каменный домик ксендза, и пройти огород, — Берг занимал помещение бывшей звинячской почтовой конторы. За углом опять донеслись звуки бубенчиков, — прозвенели и смолкли.
— У меня страшная, иллюзия слуха, — сказал доктор Недоразумение: — вы не слышите колокольчик, дар Валдая?
Но Картер, шедший впереди, вдруг закричал дико и радостно:
— Какая иллюзия — криводубцы! — и прыжками побежал вперед.
Перед калиткой, у почтового домика, стояло двое саней-розвальней. Около них суетились денщик Попадейкин и фуражир Газенко, радостно визжала Шура — в ситцевой кофточке, с непокрытой головой, выбежавшая по-летнему. Слышался знакомый бас студента Джама. Погромыхивали бубенцами лошади. Закутанный, завязанный Макарка, маленький, чуть видный в сугробе, сиплым голосом давал распоряжения конюхам.
Картер подбежал к саням, нагнулся к темным фигурам, по-деревенски закутанным в мужские полушубки, в валенках и толстых платках, встретил милый, веселый блеск знакомых глаз и диким ревом выразил свою радость.
— Ах, мои милые!.. милые!.. милые мои!..
В беспомощной неуклюжести закутанных женщин было подлинно что-то неуловимо милое, кокетливое, чуть-чуть смешное, и радостно замирало сердце оттого, что были они так близки, новы в белой мути зимней ночи и такие знакомо родненькие.
— Это кто? Надя? Как трогательно… ах, славные мои сестрички! Кити! И Катя? две Кати! Вот умницы! вот славненькие! приехали?..
— Довольны? Ну, тащите! Здравствуйте, генерал! Помогите вылезть…
И генерал, и Недоразумение, зараженные общим радостным возбуждением старательно топтались вокруг саней, кричали, умилялись, помогали закутанным сестрам, бессильно пытавшимся подняться, мешали. Макарка торжественно вынул из соломы бутыль:
— Вот она! — сказал он с гордостью…
… В перевязочную доступ посторонним был закрыт. Посторонними были все, не имевшие касательства к сервировке и прочим приготовлениям съестного и распивочного порядка. Макарка, доставивший бутыль сливянки, уже не был посторонним. Он вошел в привычную ему роль хозяйственного распорядителя, сиплый командующий голос его чаще других слышался за дверью, вперемежку с приятным звоном стаканов и громом передвигаемой мебели, и возбуждал радостное волнение. С дивизионного пункта принесли стулья гр. Тржибуховской — с высокими спинками. Олейников и Глезерман внесли из столовой знакомый диван с потертым плюшем, потом вынесли назад, потом опять внесли. Повар Новиков, закончив художественную отделку тортов, разрезал кулебяку.
Гости и хозяева толклись в правой палате. Чувствовалась торжественная приподнятость — оттого, что были закрыты двери в перевязочную, оттого, что нельзя было пикироваться с криводубцами, а надо было занимать их, как гостей, — оттого, что Лонгин Поплавский надел крахмальную манишку, а его семилетняя дочка, черноглазая козочка Зося, в новом платьице и с новой лентой в косичке, необычно притихла и жалась к отцу, — оттого, что все чувствовали волчий голод, потому что пообедали рано, в час дня, и всем приказано было беречь аппетит к вечеру.
Семинарист Костяев, санитар из транспорта, маленький, круглолицый, курносый, известный под именем «Иванова Павла», тоскующим голосом говорил Глезерману:
— Я бы теперь съел… чего бы я съел?.. котлет пять свиных, вот этаких, съел бы!..
Глезерман, заика, широко открывая рот, шлепая губами, отвечал:
— По… по-давишься!
— Хозяюшка! — слышался нетерпеливый, зудящий бас седовласого Петропавловского.
— Подождите, подождите! не умрете! — отмахивалась Шура, с озабоченным лицом проносясь через палату в перевязочную.
Когда дверь наконец открылась, всем сразу стало ясно, что звинячский замысел затмить криводубцев удался: убранство помещения, закусочное обилие, сервировка — все превзошло самые широкие ожидания. Правда, и криводубцы — Макарка, Недоразумение — бескорыстно содействовали одолению, но торжество этим не умалялось. Звинячцы не стали, конечно, колоть им глаза соперников, — все были голодны, спешили разместиться. Гармоническая, обдуманная сервировка сразу была приведена в хаотический вид. Лимонная настойка доктора Недоразумение и привезенная Макаркой сливянка привлекла самое теплое внимание.
— Ну-ка, Стекольников, пошлите нам эту… темненькую, — басил Петропавловский.