Бабкин крепко зажмурился, и тотчас над ним прошелестело легкое, как вздох.
— Спишь?
— Нет, — ответил Бабкин. Видно, за день в глаза налетела колкая пыль: она щипала, резала, выжимала слезу.
Чижик охнула и зазвенела своими ядовито-пахучими склянками. Бабкин поспешно сел и забеспокоился:
— Ничего мне не надо! Все прошло!
— Да ведь нога у тебя! Ох, какая же я!..
Бабкин заглянул в милые, такие испуганные глаза и, отворачиваясь, закричал:
— Настасья Петровна! Тетя! Да налейте вы ей скорее борща! Самого жирного!
Счастливый Бабкин сам есть не стал, он лежал и слушал, как гремели миски, как отбивалась Чижик:
— Да куда мне столько! Я и так толстая!
Лешачиха в ответ напевала:
— Ты пухленькая, ты беленькая, вот и посуда тебе не меленькая.
Все засмеялись, улыбнулся и Бабкин. Потом на него, покачиваясь, стало наплывать солнечное поле. Летела из-под мотовила соломенная сверкающая пыль, шуршало зерно, падая в высокий кузов машины.
По шагам, по дыханию Бабкин понял: подошла Лешачиха и стоит над ним в нерешительности. Не открывая глаз, он весело сказал:
— Женька молодец, он на комбайне. Вместе с Пашкой. Я ему свои очки отдал.
Лешачиха задышала, потом ломко выговорила:
— Миша, давай, пожалуй, пустим к себе студентов? Места у нас много, а народ они хороший…
ПРАЗДНИК
Из дальних мест так не ждала сына Лешачиха, как ждала его в этот вечер. Выходила на дорогу, всматривалась. А в поле мигали, дрожали и двигались большие и малые огни, жили моторы. Слушая этот гул, мать представляла себе, как появится сейчас ее он. Какой придет Женька, она не знала, но то, что он будет особенным — в этом Настасья Петровна не сомневалась. Она верила, что он, в своих шортах и «молниях», явится ни на кого не похожий, он скажет ей светлые, красивые слова.
Дорога загудела: ехала смена. Слишком ярко горели фонари, и Лешачиха убежала в тень. Сердце ее не унималось.
Подкатила машина, и сразу с нее стали прыгать парни в одинаковых комбинезонах. Они говорили громко, оглушенные за день моторами. Толкаясь и торопясь, совали ладони под краны, фыркали, потом с грохотом сели к столу: и свои, совхозные, и заводские шефы, но все одинаково незнакомые ей.
В наступившей тишине слышался частый стук ложек. Лешачиха напрасно вертела головой, отыскивая Женьку, — она не видела его среди этих пропыленных и пахнущих машинами ребят.
Один из них поднял голову и засмеялся:
— Ма, это же я!
— Он! — только и сказала Настасья Петровна.
— Садись с нами! — похлопал Женька по лавке.
Сердце ее наполнила горячая кровь.
Речистая Лешачиха ответила:
— Ладно уж… Я уж тут уж…
И смотрела, смотрела, отойдя в сторонку, на своего Женьку. Был он хоть и без куртки, и без «молний», в чьем-то стареньком, не по росту комбинезоне, а все равно лучше всех.
Разделавшись с ужином, смена завалилась в сладкую соломенную постель под звездное одеяло. Лешачиха сидела над сыном, отгоняя веткой комаров. Но комаров было много, и сыновей много., поэтому матери пришлось неустанно ходить над ними, обмахивая всех, оберегая их сон.
Сон прокатился короткий и крепкий. На рассвете прибыла новая смена, такая же оглушенная, чумазая, шумная. Не успела мать оглянуться, как Женька вскочил в машину и уехал. Лешачиха на крыльях полетела на ферму.
Через неделю поле опустело. Остались стоять по жнивью, словно золотые избы, теплые скирды.
В клубе собрались победители. Лица их опалены, брови выгорели, рубахи выглажены. Они дули пиво в буфете, курили на крыльце. И вместе со всеми так же важно тянул пиво Женька. Настасья Петровна в новой кофте растерянно бродила по клубу и, опасаясь подойти к нему, молча гордилась издали.
Загремели звонки, все повалили в зал. Захлопали стульями, уселись, замолчали, разглядывая сцену, красное сукно и на нем — каравай. Он возвышался на расписном блюде, поджаристый, хрустящий, огромный.
— Вон он, — осевшим голосом сказал в зале Трофим, — вот он, хлебушек наш.
— Наш! — живо ответил ему Женька. — Общий!
— Товарищи! — взбежал на сцену парторг Семен Федорович. — Предлагаю избрать в президиум тех товарищей, которые своим трудом куют славу родного совхоза! — Все захлопали, а когда установилась тишина, секретарь продолжил: — Так попросим же сюда, к этому караваю, лучших наших механизаторов!
Зал колыхнулся и затих. Семен Федорович пошуршал бумажкой и зычно стал читать, делая значительную остановку после каждой фамилии: