Кстати, Тед, повстанцы прекрасно осведомлены о том, что за оборудование находится в грузовике Гатри и для чего оно предназначено. Они знают, что с его помощью вы отслеживаете некоторые Анти-Комовские подразделения. Как это может отразиться на наших планах?
Я этого не сказал. Мне хотелось найти Анти-Ком так же сильно, как и ему. Мне было все равно, каким образом я это сделаю. Но тот тихий колокольчик в дальнем уголке моего сознания, который звучал недавно: «Будь осторожен, Рохан», теперь превратился в набат: «Держи рот на замке, Рохан. Не говори лишнего!».
А я ничего и не говорил. Я даже не задавал вопросов внутреннему голосу. До сих пор он не обманывал меня. И я был готов подчиняться ему до определенного момента.
Най уставился на меня, нервно ликуя.
— Если мы захватим главаря Анти-Кома сегодня или завтра, ты сможешь просить все, что твоей душе будет угодно, — сказал он. — Я серьезно, Говард. — Он беспокойно заерзал. — Ну, я думаю, что это все. Увидимся позже. Спокойной ночи и удачи, Говард.
Я скрестил пальцы, когда изображение погасло.
Я стоял под трибуной на улице Дуглас-Флэте, прислушиваясь к шарканью ног над головой, скрипу скамеек, голосам, слегка повышенным от возбуждения. Что-то новое пришло в Дуглас-Флэте, и публика уже была в предвкушении. Я вдохнул ночной воздух так глубоко, насколько могли вместить мои легкие. Я чувствовал себя прекрасно. Я чувствовал, как мир вращается под ногами, и знал, что он вращается, потому, что я шел по нему. Я хотел заставить крутиться его быстрее. Мне хотелось переместиться в тот момент, когда я выйду в свет прожекторов и жизнь закружится вокруг меня и моей пьесы. В жизни нет более чудесного и трепетного переживания. Абсолютно нет. Пусть сегодня я буду играть точно по сценарию, но это все равно будет моя роль, моя пьеса. Я уже предвкушал эти первые мгновения, когда я почувствую, как огонь творчества зажжет во мне искру жизни, протянется и затопит сцену, публику и мир и поглотит нас в едином дыхании со мной в центре.
Рой и Полли стояли рядом со мной, но в миллионе километров от меня, окутанные своими маленькими отдельными мирками, создавая из себя новые личности. Кресси нервными, бессознательными движениями разглаживала юбку, погрузившись в себя без остатка, превращаясь в ту Сьюзен Джонс, какой она станет через минуту, когда переступит через границу темноты в свет сцены. Они с Полли вообще не разговаривали по дороге сюда. Я догадывался почему, но это меня не касалось.
Все выглядели напряженными и взволнованными. Страх перед сценой во второй постановке не так страшен, как в первой, но он долго не отпускает. У некоторых актеров это никогда не проходит, независимо от того, как долго они играют. Я был немного удивлен, осознав, что за себя я совсем не боюсь. Это было что-то новенькое и казалось почти неестественным.
Над нашими головами заскрипели трибуны. Я поднял глаза и впервые заметил, что снизу балки и скамьи украшены полосой какой-то тусклой краски, а посередине каждой полосы проходит тонкая серебряная нить. Она была достаточно выпуклой, чтобы образовать небольшой гребень на металле, и я рассеянно провел большим пальцем по ближайшей полоске, желая, чтобы быстрее наступил момент моего выхода на сцену.
Я услышал голос Эйлин Хенкен из-за трибун — полный, легкий и звучный.
— Муженек! Дорогой, ты меня слышишь? Со всеми этими людьми в городе сегодня вечером, кажется, вы могли бы найти что-то получше, чтобы сделать...
Я нетерпеливо ждал своего выхода. Через четыре минуты, три, две я почувствую, как мой талант и обаяние захватят это знакомое, легкое, уверенное, бесконечно доверчивое внимание аудитории. Я почувствую, как зрители поддаются моим чарам. Еще минута.
Кресси, сидевшая рядом со мной, подняла палец и принялась медленно отсчитывать секунды, бессознательно кивая головой. В последний момент она глубоко вздохнула, лучезарно улыбнулась в пустоту и выпорхнула на сцену.
Теперь пришло мое время. Я тоже глубоко вздохнул и уверенно шагнул в жаркий яркий павильон света...
Топор упал.
Топор, который вот уже двадцать четыре часа висел у меня над головой, хотя мне и в голову не приходило взглянуть на него, с беззвучным стуком опустился прямо мне на темя.
Кресси повернулась ко мне, сияя в свете ламп, откинула голову назад и сказала голосом, который был чуть громче ее собственного, потому что сцена была со всех сторон:
— Я действительно не знала.
Я молча смотрел на ее лицо, будто парализованный. Мои реплики навсегда вылетели у меня из головы, холодные, как камень, совершенно забытые. Я не мог вспомнить и слова. Я не знал, о чем идет речь в пьесе. Я не знал, кем должна быть Кресси. Я не знал своего имени, не знал, какой сейчас год и на какой планете нахожусь. Все замерло вместе со мной, мертвым, но стоящим на ногах. А зрители напряженно ждали.