— Такие дела, — нарушил гнетущее молчание Грач. — У меня первый раз, как увидел, ноги едва не отнялись. Двадцать годов в страже, но чтобы так…
— Почему колья пустые? — глухо спросил Рух, насчитав три прорехи в ряду.
— Мы сняли, — почему-то смутился десятник. — Вона, в тенечке лежат. Живые были, кольями порваны до кишок, а живые. Глядим, все мертвые, а эти дышат еще, мужик один, крепок был, глаза открыл и мычал жалобно так. Сняли, а поделать ничего не смогли, тут бы и лекарь не справился. Помучились, Богу душу и отдали.
— Говорили чего? — жадно спросил Захар.
— Какое там, — отмахнулся Грач.
Рух, пригнувшись, вошел в круг из обезображенных тел. Мужчины, женщины, дети. Вспоротые животы, пробитые головы, сломанные кости, сорванная кожа, оголенная плоть. Мертвецы слепо пялились выклеванными глазами и безмолвно кричали, кричали, кричали распахнутыми в муке черными ртами. От беззвучных воплей кружилась башка, хотелось повернуться и убежать, забиться поглубже в нору, заткнуть уши и выть, столько здесь было боли и мук. Бучила чувствовал скрытый умысел, но какой именно, догадаться не мог. Было ясно одно: поляна скрывала нечто большее, чем желание пограбить или убить. Дальше, головами к центру, лежали еще с десяток иссушенных, съежившихся, почерневших, опаленных пламенем тел. Настолько хрупкие, что кости с треском дробились под каблуком.
Он прошел лабиринтом искромсанных трупов и увидел в середине круга пятно выгоревшей земли, исчерченное хаотичными линиями. Или не хаотичными… Прорытые узкие борозды сплетались в неуловимый глазом, внушающий неясный ужас, похожий на затейливую пентаграмму, узор. Бучила переступил тело обгоревшей беременной женщины со вспоротым чревом, отметив про себя, что ребенок исчез, и замер, глядя под ноги. Недоуменно хмыкнул и присел возле плоского камня, спекшегося от жара и покрытого жирной копотью. Рух провел пальцем и принюхался. Обычный камень, обычная гарь. Откуда огонь? И такой сильный, что трупы испепелил. Молния вдарила? Может и так…
На камне кособокой свечкой торчала оплывшая пирамидка. Рух раскачал и с усилием оторвал намертво прикипевшую хрень. По руке пробежал колючий озноб. В странной штуковине чувствовалось истончающееся присутствие чего-то нехорошего, темного. Едва уловимый зыбкий аромат отреченного колдовства. В железное месиво вплавились осколки мутного, зеленого стекла, на потекших гранях виднелись угловатые знаки. Надпись? Узор? Клят его разберет. Одна сплошная загадка, грязная, кровавая тайна.
Бучила спрятал находку в недра балахона и поспешно вышел из круга, отгоняя с лица назойливых мух. От мысли, что насекомые только что пировали на падали, становилось не по себе.
— Теперь понял, зачем тебя с собою позвал? — поинтересовался Захар. — А это я еще вот про это непотребство не знал.
— Тут разве совсем придурок какой не поймет, — рассеянно отозвался Рух. — Давай засылай гонца куда там положено. Пускай вызывают всесвятош и разбираются с этой клятней.
— Все так херово?
— Ага, и это я еще приукрашиваю. Тут не проказы нелюдей и не нападение москалей. За версту смердит самым поганейшим колдовством.
Бучила увлек сотника к свободному колу. Свежее, грубо ошкуренное дерево пропиталось кровью и человечьим дерьмом.
— Видел такое? — спросил Рух.
— Ни разу, — мотнул головой Захар. — Маэвы куда уж пытошных дел мастера, а до такого даже они не дошли.
Бучила задумчиво поцокал языком. Кол имел перепялину в двух вершках от острия. Зачем? Обычный кол загоняют в задницу, и большинство жертв сразу умирают от шока, лишь единицы, самые стойкие и сильные, выдерживают много часов, весом тела потихонечку насаживаясь на кол. А здесь сработала изощренная, дьявольская фантазия, кому-то было нужно, чтобы несчастные страдали, оставаясь в живых. Кому-то была нужна боль этих людей. Кому и зачем? Ответа не было. Только кровавая, воняющая смертью и падалью темнота, поглотившая Торошинку и ее обитателей.