Я был взбешен, кровь стучала в ушах, руки дрожали, а сердце вставало на дыбы словно внедорожный байк на неверной передаче. Поскольку торс моего врага был оголен, то когда он нагнулся, чтобы скинуть со своей спины Джеффа словно мокрое пальто, мне было видно, как поперек груди у него натянулся тугой жгут мышц. — Долбоёб, — повторял он снова и снова, и я вдруг осознал, что все мы четверо, включая Дигби, Джеффа и меня, повторяем эту мантру "долбоёб, долбоёб" словно боевой клич. (— И что случилось потом? — спрашивает сыщик убийцу из-под опущенного поля своей шляпы. — Не знаю, — отвечает убийца, — В меня, словно, что-то вселилось. Ну правда.)
Дигби влепил крутому чуваку пощёчину, а я ринулся на него как камикадзе, бездумно, яростно, сгорая от унижения — весь инцидент, от первого башмака мне в подбородок до этого смертельно-важного момента занял не более, чем шестьдесят мандражных, избыточно-адреналиновых секунд — и вот я подскочил к нему и вломил ему монтировкой по уху. Эффект был мгновенным и потрясающим. Это было что-то вроде съёмок в Голливуде, он был каскадёром в роли огромного кривляющегося зубастого надувного шара, а я в роли мужика с шилом в руке. Он обмяк. Обоссался. Выпал из своих башмаков.
Одна секунда, огромная как дирижабль, истекла. Мы стояли над ним кружком, скрежеща зубами, крутя шеями, наши руки-ноги подергивались от выброса адреналина. Все трое молчали. Просто стояли и глазели на лежащего, а он, фан ретро-тачек, ловелас, крутой грязный чувак, валялся поверженный. Затем Дигби, а за ним и Джефф, уставились на меня. Я все еще сжимал в руке монтировку, к концу которой пристал клок волос будто пушок одуванчика. Вздрогнув, я уронил её на землю и тут же стал представлять себе заголовки прессы, угреватые рожи дотошный полицейских следаков, блеск наручников, лязг решеток, огромные черные силуэты, встающие из глубины тюремной камеры, ... и тут вдруг меня пронзил дикий душераздирающий вопль такой силы, словно меня шандарахнуло суммарным током всех электрических стульев страны.
Это была цыпочка — миниатюрная, босоногая, в трусиках и мужской рубашке. — Уроды, — вопила она, накинувшись на нас со стиснутыми кулачками и с прядями фено-завитых волос на глазах. На щиколотке у неё красовалась серебряная цепочка, а педикюр пальцев ног сверкал в свете автофар. Мне кажется, что дело было именно в её педикюре. Конечно же, джин, конопля и даже "Кентакки-фрайд" также внесли свою лепту, но именно вид этих пылающих ногтей подтолкнул нас к выводу — как жаба, вылезшая из куска хлеба, в фильме Бергмана "Девичий источник", как губная помада, намазанная на губы ребенка, — эту девчонку мы тут же записали в шалавы. Мы навалились на неё как бергманские безумные братья — не видя в этом ничего плохого, никого не слушая и ничего не говоря — пыхтя, хрипя, срывая с неё одежду и вцепляясь в её плоть. Мы же были крутыми, горячими, но при этом опасливыми и осмотрительными, всегда за три шага до опасной черты — ведь мало чего могло случится.
Хотя, пока что, бог миловал.
Не успели мы пригвоздить её к капоту, — наших глазах пылали похотью, страстью и неподдельно низменной порочностью, — как на стоянку свернула еще одна пара светящихся фар. И вот они мы, грязные, окровавленные, виновные, порвавшие с человечеством и цивилизацией, — на совести у нас уже есть первое из древнейших преступлений, второе как раз в процессе совершения, обрывки нейлоновых трусиков и лайкрового лифчика свисают с наших пальцев, ширинки распахнуты, губы все в слюнях — мы пойманы на горячем. Взяты с поличным.
Мы бросились бежать. Сначала к машине, а затем, поняв, что не сможем её завести, к лесу. Я не думал ни о чем. Я думал лишь о том, как смыться. Лучи фар тянулись ко мне как прокурорские пальцы. Я драпал.
Бум-бум-бум — через стоянку мимо чоппера, затем в замызганные заросли у кромки озера, в лицо мне летели насекомые, по ногам хлестал бурьян, лягушки, змеи и красноглазые черепахи плюхались в воду, чтобы исчезнуть в ночи, — и вот я уже по щиколотку в мутной тепловатой воде и всё ещё молодцом. Позади меня всё громче нарастали причитания той девки, такие жалобные, осуждающие. В них мне слышались стенания "прекрасных сабинянок", Христианских мучениц и Анны Франк, выволоченной нацистами с её чердака. Преследуемый этими звуками, а также воображаемыми копами с собаками-ищейками, я побежал дальше. Вода была уже мне по колено, когда я понял, куда меня несёт: я задумал удирать вплавь. Переплыть на ту сторону Грязь-озера и спрятаться там в густых кустах, где меня никто никогда не найдёт.
Моё дыхание стало затрудненным и прерывистым. Взглянув на сверкающую в лунном свете водную зыбь с пятнами водорослей, как короста прилипших к поверхности воды, я обнаружил, что уже по пояс в воде. Дигби и Джеффа словно и след простыл. Притормозив, я прислушался. Девчонка теперь поугомонилась, рыдания её сменились всхлипываниями, к которым, впрочем, уже присоединились какие-то новые гневно-возбужденные мужские голоса, а также пронзительный вой движка ещё одной тачки. Бесшумно, словно загнанный зверь, я зашёл ещё дальше в воду, мои кроссовки насквозь пропитались грязной жижей. Я уж было приготовился поплыть, но едва я занес плечо для первого рассекающего взмаха руки, как она коснулась чего-то. Это было нечто невыразимо гадкое, мягкое, слизкое и затхлое. Что это? Охапка водорослей? Коряга? Когда я, протянув руку, сжал свою находку, то она на ощупь оказалась упругой как резиновая уточка, как мясо.
Понять, чем было то, что плавало там в темноте в столь неподобающем виде, мне пришлось посредством своего невеликого "открытия", одной из тех житейских гадостей, к которым нас с детства готовят кино, телевидение и визиты в похоронные бюро для постижения сморщенных загримированных внешностей покойных дедушек-бабушек. Поняв же это, я отпрянул, объятый ужасом и омерзением, а разум мой стал метаться в шести разных направлениях (в свои девятнадцать я был подростком, по сути, еще ребенком, а тут за каких-то пять минут я завалил одного грязного чувака и через несколько секунд напоролся на размокший от воды труп другого). «Ключи, ключи, как же меня угораздило потерять ключи от тачки?» терзал я себя вопросом. Когда я дёрнулся назад, то болотистое дно, крепко вцепившееся в одну мою ногу, сдернуло с неё кроссовок и, потеряв равновесие, я вдруг со всей дури врезался лицом в плавучую чёрную массу, отчаянно раскинув руки и попутно рисуя себе картину смердящих жаб и ондатр, вращающихся в пятнах собственных растворяющихся испражнений. А-а-а-а-х! — торпедой вылетел я из воды, в результате чего мой жмур перевернулся, обнаруживая замшелую бороду и холодные как луна глаза. Должно быть, продираясь сквозь кусты, я орал, поскольку голоса позади меня вдруг оживились.
— Что там такое?
— Это они ... они ... пытались ... пытались ... изнасиловать меня! — Всхлипывания.
Мужской голос, монотонный акцент жителя Среднего Запада, — Эй, уроды, вы — покойники!
Какофония лягушек и сверчков.
Затем еще один голос, грубый, с беззвучным «р», говор уроженца Нижнего Ист-сайда: «Долбоёб!», в котором я сразу ощутил богатство словарного запаса крутого грязного чувака в байкерских башмаках. С щербатым зубом, без кроссовок, весь в иле, тине и еще чёрт знает какой гадости, едва дышащий, скрюченный в бурьяне в мучительном ожидании безжалостного наказания, только-только вырвавшийся из мерзостно-смердящих объятий трехдневного жмура, я вдруг ощутил приступ эйфории и облегчения: Так, значит, этот гадёныш жив! Но в тот же миг внутренности мои словно сковало льдом. — А ну вылезайте оттуда, долбанные пидоры! — орал крутой грязный чувак. Он продолжал сквернословить, пока совсем не выдохся.
Тогда за дело снова взялись сверчки, а за ними и жабы. Я затаил дыхание. Тут вдруг из камышей раздались какие-то звуки — свист, затем всплеск: бу-бух! Они стали швырять камни. Жабы притихли. Я охватил голову руками. С-с-с, бу-бух! Клиновидный кусок полевого шпата размером с бильярдный шар чиркнул меня по колену. Я прикусил палец, чтобы не заорать.