— Нашел бы ты себе других друзей Ёлкин, — сказал я. — Нормальным же пацаном был. В футбол вместе играли, в компы ходили, а теперь? Терпила, по асфальту раскатаю… Хочешь, как этот: ходить вонять и Хвоей зваться? Подумай, ладно?
Ёлкин посмотрел на меня выпученными глазами, а затем медленно и осознанно кивнул.
… … …
И снова я стоял у двери на тринадцатом этаже. Москвина открыла, скупо улыбнулась и впустила внутрь.
— Что-то случилось? — спросил я.
Она позвонила полчаса назад, показалась мне расстроенной и попросила прийти.
— Нет, — она посмотрела мне в глаза, а затем тут же отвела их в сторону. — Пойдем в зал.
Мы прошли в зал, и я удивился, увидев стол. Раньше его тут не было. Был только журнальный столик. Похоже, она принесла его с кухни. На столе лежала скатерть, приборы, стояли стаканы. На вечер у меня были кое-какие планы. Появилась одна идея, которая могла бы… И всё же Москвина показалась мне слишком расстроенной и взволнованной. Я не стал ничего говорить и просто сел туда, куда она показала. В конечном счете мой голод был легким голоданием по сравнению с тем, что переживала Ксения.
— Сегодня я снова целый день думала о смерти, — сказала она. — Кажется, я подошла к тому этапу, когда терпеть больше нельзя. Я вижу сны с людьми, я забываю их имена, я перестаю видеть их лица. В голове крутится только одно. Появилась боль. Словно в животе у меня окисляется батарейка или целый аккумулятор. Кислота прожигает всё новые и новые дыры, желудок бесконечно расширяется и превращается в безразмерную яму, заполнить которую невозможно. Её бесконечный объем пропорционален боли…
— Чтоб меня…
— Посиди со мной, ладно?
— Конечно.
— Я принесу что-нибудь попить.
— Хорошо.
Ксюша ушла на кухню. Её не было минут пять, а затем она вернулась и что-то принесла с собой. Что-то, что я почувствовал, даже сидя к ней спиной. Её рука скользнула рядом с моим плечом. Она поставила передо мной тарелку. Кажется, это были макароны… Вероятно… Скорее всего… Я их не видел… Паста с мясом источала запах… Запах, от которого мой рот наполнился слюной, заурчал живот, а мозг отключился… Я взял вилку. Ткнул её в самую середину и принялся медленно наматывать. Каждый коричневый кусочек мяса, который наматывался вместе с пастой, заставлял меня улыбаться. Улыбаться всё шире и шире. Это было счастье. Готовое и приправленное счастье в керамической тарелке с голубым ободком. Я намотал столько, сколько вообще было возможно, и поднёс клубок ко рту. Слюни в прямом смысле слова текли. Холодные и липкие они катились по бороде, капали на стол и пропитывались на скатерти. Что-то зашевелилось у меня в зрачках. Я почувствовал приятную прохладу, а зрение вдруг стало острым и очень резким. Теплота блюда впорхнула ко мне в рот. Я уже почти прикоснулся губами, как вдруг понял, что лежит передо мной.
— Ешь, — прошептала Ксения мне на ухо.
Я бросил вилку и затрясся. Из глаз хлынули слезы.
— Ешь! — закричала она. — ЕШЬ!
Я оттолкнул тарелку и хотел встать, но её крепкая рука вдавила меня в стул, отчего захрустели деревянные ножки. Я повернулся и увидел её. Бледную со святящимися красными глазами. Она рычала сквозь сжатые зубы. Я повернул голову ещё сильнее и увидел занесённый над собой нож. Рука Москвиной сорвалась, лезвие воткнулось мне в макушку…
Глава 7
Оборотень
Двадцатисантиметровое лезвие разделочного ножа воткнулось мне в макушку. Я почувствовал острую боль, но тупой удар — острие сотрясло череп и пошло дальше. Я хотел податься в сторону, но плечи были накрепко зафиксированы её рукой. Я вывернул шею и склонил голову. Нож прочертил по затылку. Рука Москвиной соскочила, лезвие порезало скатерть и оставило глубокую царапину на столешнице.
Она рычала и тряслась. Вместе с её крохотной, но столь сильной рукой, трясся и я. Москвина снова занесла нож. Это был ещё не конец, но шанс. Я подался вперёд и подхватил со стола тарелку. Вскинул её через голову и, не глядя, выбросил содержимое. Москвина заурчала, а хватка её ослабла. Я скинул её руку, вскочил со стула и вонзил вилку ей в плечо. Она этого даже не заметила. Скромная девочка в белой футболке и широких домашних штанах стояла у двери. Её невинное лицо было измазано пастой. В одной руке — окровавленный нож, в плече другой — вогнанная по самую рукоять вилка. Свободной рукой она подхватывала сползающие по лицу макароны и совала в рот. Она их даже не жевала, а заглатывала, как голодная собака, едва не раня зубами собственную кисть. Её глаза закатились, но даже так я видел их красное свечение. Она клокотала и похрюкивала. Делая каждый глоток, она сотрясалась, ловя несравнимый ни с чем кайф.