своими. В одном
городке
довелось нам
видеть
моление деревянному
болвану.
Зарезали они
перед тем болваном
большую
черную
собаку, потом
главный
шайтанщик
уткнул себе
нож в брюхо,
наточил из
раны
пригоршню
крови, испил
ее да вымазал
своей кровью
морду
болвану и
после того
стал в бубен
бить и
плясать и
всяко дьявола
тешить, а по
его и все
начали
скакать и
прыгать, как
бесы перед
светлой
заутреней...
Народ робкий,
от пустяка
трясется:
бури боится,
грома и
молнии
боится,
промаха
стрелы боится,
треснет
сучок под
ногой – и
того боится.
Сыроядцы,
хлеба не
знают, сырую
рыбу жрут,
траву и
коренье
болотное
жрут, всяку
зверинину
жрут и
скверну
кровь зверью
пьют, как
воду. В юртах
у них такая
вонь, что крещеному
и дух не
перевести.
Какой у них
умирает – в
землю не
зарывают:
мерзла,
крепка земля.
Одежду имеют
иные из
рыбьих шкур,
иные – из
звериных и
оленьих.
Паруса шьют
из рыбьих
шкур. Ездят
на псах и на
оленях. Без
собаки и
топора
никуда не
ходят. По болотам
и зиму и лето
бегают на
коротких
широких
лыжах с
шестом:
прососы в
болотах, будь
мороз-размороз,
не замерзают.
Торгуем, о
тамошнем
бытье
выспрашиваем,
сами на стружке
плывем да за
собой два
стружка с
рухлядью
(мехами)
ведем... Река
Суета – вода
в ней черна
живет: какое
в нее дерево
упадет, то скоро
и каменеет.
Птица в тех
местах не
поет... На
черном Яру, [103/104]
на Оби, стоит
капище вещей
птицы Таукси.
Каждую весну
сюда
наезжает
пегая орда с
дарами. Шайтанщик,
что живет при
птице,
принимает
дары и
открывает
народам их
будущее.
Богов у них много,
на каждом
стану свой
бог, но боги
те не страшны,
вот нечисть
страшна.
Сколько мы по
тем местам
плутали, того
и не рассказать!
В одном месте
заночевали
на грязном берегу.
За ночь вода
убыла, а
грязь была
столь липуча,
что струги
присосало
намертво, ни
рычагами, ни
силою своей
не оторвать.
Поохали,
поматюшились...
И жалко
стружков, а
пришлось
бросить.
Связали плот,
поплыли дальше.
Лес мелкой,
по лесу
болото, по
болоту комариная
тундра –
места сухого
мало. Места
скушные – ни
елани, ни
поля. Народ
немыслимо
пересчитать,
живут не на
одном месте,
а кочуют.
Гоняет их
ветер, как
песок, с
места на место.
Ростом
невелики,
плосковидны,
носы малы, но
резвы вельми
и стрельцы
скоры и
горазды. Рыбы
невпробор –
ловят
прутяными
мордами,
жердяными
запорами и
костяными
крючками.
Дикого оленя
ловят
деревянным щитом
да
раскидывают
петли по
деревьям на тропах,
ведущих к
водопою и на
места кормежек.
И на иного
копытного
зверя
раскидывают
петли и роют
ямы, птицу и
зайца кроют
крапивной
сеткой, на
лису и песца,
на россомаху
и горностая
ставят
плашки,
кулёмы и
пасти. Собак
держат
помногу, и
собаки у них
столь свирепы,
что когда
случается
голод, то друг
друга
поедают, а
которые и
хозяева
своих собак
опасаются.
Вогулы –
кузнецы
добрые. Делают
ножи, топоры,
копья и мечи:
себе и на сторону
променивают.
Бой лучной и
копейный. Ловят
бобра,
соболя,
лисицу,
выдру, белку,
горностая. С
зверями и
птицами иные
разговаривать
знают. Есть у
них лекари: у
которого
человека
внутри
нездорово,
они брюхо режут
да из нутра
болезни
вынимают и
оттого человек
иногда
умирает,
иногда
здоров бывает.
Родятся по
тем местам
добрые
соболи – зверь
предивный и
многоплодный,
а красота зверя
приходит
вместе со
снегом да с
морозом. Как
снег сойдет –
шубка на
соболе
красоту свою
теряет...
Татары –
народ
смышленый,
ремесла
разумеют:
плотники,
гончары,
суконщики,
кузнецы, и
землю пашут,
но мало.
Зверя бьют, по
рекам бобров
бьют, хмель
дерут, рыбу
ловят. Хлеб
сушат в
шалашах, –
прокопченное
дымом зерно
долго не
портится.
Молотят хлеб
зимою,
расчистя на
реке на льду
круг, а мелют
на ручных
мельницах,
водяные
построить не
смыслят. По
татарским
местам степи дивны
и леса
крепки...
Стали мы
подумывать и
на русскую
сторону
возвращаться,
стали про
дороги
выспрашивать.
Наехали на
семь татарских
станов, и на
каждом стану
по двадцать и
более котлов
насчитали.
Был у них праздник
большой – на
конях скачут,
в зурны играют,
и борцы по
кругу ходят,
друг друга за
кушаки
ухватив.
Стали нас
угощать
бараниной и
пьяной
аракой.
«Хороши у вас
кони, – говорит
Фока
Волкорез, – а
у нас на Дону
лучше». Осердился
старшина
татарский,
однако – ничего,
молчит.
«Сильны и
ловки у вас
борцы, – говорит
[104/105] Куземка
Злычой, – а у
нас на Волге
сильнее». –
«Того быть не
может, –
успоряет
старшина
татарский. –
У нас такой
силач есть:
кулаком
лошадь с ног
валит». Раззадорился
во хмелю Фока
и кричит:
«Давай своего
борца! Я его
на один кулак
подниму, а другим
ударю – и
мокро будет».
Выставили
они своего
силача, не
так чтоб хорошего
росту, но
крепонек и
жиловат.
Схватился с
ним Фока,
прошел по
кругу раз,
прошел два,
да,
изловчившись,
и шмякнул его
об землю, – на
том шкура
лопнула, изо
рта, из носу
кровь
хлынула... Нам
бы тут
схватиться
да утекать, а
Фока еще
араки
хлебнул и почал
князей
сибирских
всяко лаять
да атаманов
своих
донских
выхвалять.
Мы-де скоро
придем и
турнем вас из
здешних
мест... Татары
сгребли нас,
отвели в аул
и поставили
перед своим
мурзой
Карачею.
Карача, обо
всем татар
дельно
расспросив,
велел нас
пытать. «Сказывайте-де,
что вы за
люди есть?»
Фоке бороду
по клоку рвут
– молчит.
Мулгаю глаза
выковыривают
– молчит. Мне
уши режут –
молчу. А Куземка,
чтоб ему ни
на том, ни на
этом свете добра
не видать, с
огненной
пытки о всех
наших
тайностях
поведал;
поволокли нас
с теми
песнями к
сибирскому
султану Кучуму
в город
Искер... С пути,
бог дал,
удалось мне
уйти здравым.
Да не только
татар, – и
собак ихних
перехитрил:
закрестил
вокруг себя место
в болоте,
кругом меня
по болоту
рыщут, а усов
моих не
видят, – весь
в воде лежу,
один нос
наружу
торчит,
лопухом
прикрыт... Зима
доспела, а я,
сирота,
босоплясом
бегу степями,
бегу
болотами да
об лес всю
морду ободрал.
Бегу
голодный.
Палкой
подбил
сороку и съел
ее сырую,
мало общипав.
Разрыв нору,
крота
задавил и,
ободрав,
съел. Потом
из
вогульской
ловушки лису
вынул, разорвал
и съел... Жил у
мугалов, жил
у вогулов... Сколько
горя хлебнул
– того мне за
ночь не пересказать,
а вам не
переслушать.