— Прости, может быть, я не вовремя?
Женя вошла к матери, но та не услышала, и Женя тронула ее за плечо.
— А, Женя… Что ты?
— Понимаешь… Словом, я взяла билет.
Мать вздрогнула, щеки ее задрожали, и Женя боялась, что она опять заплачет.
— Нет, нет… Ничего.
Она отстранила руку дочери, пытавшейся ее утешить.
— Ничего, ничего… Все в порядке. Мы действительно не сумели тебе многого дать, мы и сами живем кое-как! Поезжай, Женя. Я понимаю…
— Отец там один…
— Один?! — мать странно вздрогнула, услышав это слово.
Женя помолчала и мягко произнесла:
— Извини, мне пора собираться.
— Позвони мне…
— Обязательно. Обещаю.
— Позвони прямо с вокзала. У тебя есть пятнадцатикопеечные?
— Есть… Я буду тебе звонить, — сказала Женя.
…В Ленинграде таяло. В глаза ей било солнце, и Женя — она с чемоданчиком шла по Невскому — смотрела вокруг и думала, что вот она вернулась и ничего значительного в этом событии нет, просто все начинается заново, обыкновенная жизнь, заботы, но вдруг она подняла голову и будто впервые увидела Ленинград. С протаявших крыш тянулась испарина, на перекрестках припекало, и черносмородинные, пузырящиеся ручьи сливались в мутные лужи, в которых слепящим донцем стакана вспыхивало солнце… Женя узнавала и не узнавала свой город. Казанский собор, Адмиралтейство, Зимний… Отец говорил, что скульптура — это цветение архитектуры. Женя вспомнила эти слова, и ей стало радостно.
ДОЛЖНИК
В голове не укладывалось, как могло произойти это несчастье: то ли «скорая» запоздала, то ли сами родители не спохватились вовремя и теперь — страшно подумать! — потеряли самое дорогое. Агафоновы были просто потрясены, когда узнали по телефону о случившемся. Виктор Борисович позвонил, чтобы спросить, не собираются ли Одинцовы на дачу и не захватят ли электрокамин с их половины: сентябрь стоял холодный, а в Москве еще не топили. Он начал разговор с обычного: «Привет… Как жизнь?» — но вдруг улыбка с его лица спала, и он глухо произнес: «Кошмар… невероятно!» Жена Полина, убавив звук телевизора (передавали рекламу), развернулась к нему в вертящемся кресле и, бледнея, взялась за сердце: «Что?!»
Как самые близкие и давние друзья Одинцовых Агафоновы испытывали к ним высшую степень сочувствия. Виктор Борисович и Левушка Одинцов дружили с университета, их дочери вместе росли, играли в куклы, и родители снимали для них дачи у одних хозяев. И вот чудовищная нелепость… Лишенные интеллигентских предрассудков, Виктор Борисович с Полиной не долго думали, в какой форме предложить Одинцовым поддержку. Избегая пустых соболезнований (Левушка с женой сами понимают, что друзья разделяют их горе), Полина решительным голосом приказала: «Звоните в любую минуту», а Виктор Борисович был послан к Одинцовым, чтобы находиться у них на подхвате.
Оперативность и энергичность, всегда отличавшие Агафоновых, и на этот раз сослужили хорошую службу. Непрактичные Одинцовы без них пропали бы. Горе совершенно парализовало их, и, не в состоянии что-либо предпринять, они просто сидели при потушенном свете, словно две застывших мумии. Виктор Борисович деловито сменил Левушку в организации печальных формальностей, а Полина навела порядок у Одинцовых дома, сварила элементарный обед, умным и трезвым внушением вывела их из анабиоза: «Надо очнуться!»
Их участие настолько запало беднягам в душу, что, едва придя в себя после похорон, они как только могли благодарили Агафоновых. Тем даже было неловко, и они уверяли, что не сделали ничего необычного, для Одинцовых же эта экзальтированная благодарность и вера в людскую отзывчивость оставались последней ниточкой, связывающей их с жизнью, поэтому грешно было оборвать ее.
Виктор Борисович и Полина волей-неволей мирились с тем, что Одинцовы считали себя вечно обязанными им. Успокаивало их лишь то, что они не собирались воспользоваться их благодарностью. Понятно же: у людей горе, а кроме того, Агафоновы ни в чем не нуждались, имея все то, что и Одинцовы. Виктор Борисович работал вместе с Левушкой, занимал такую же должность и получал ровным счетом столько же.
Левушка Одинцов еще в университете был ленивцем и сибаритом. С превеликим трудом удавалось ему засадить себя за учебные штудии, и он вечно опаздывал с курсовыми, пересдавал зачеты и экзамены. Но зато — поданные в последнюю очередь — его курсовые были самыми лучшими, и стоило этому головастому тритону попыхтеть над учебником, и он после двойки получал пятерку, несмотря на негласное университетское правило не ставить «пять» при пересдаче.