Гуннар и Николай

-- Ух, здорово.

-- Апельсиновый сок и венскую булку тоже?

-- Все лучше и лучше. Гуннар, вот ты -- взрослый лютеранин и все такое, но ты еще и мой кореш, ведь правда же, потому что трусы, которые на мне, они Миккеля, или мои, которыми мы с Миккелем когда-то поменялись. Мама заставляет меня надевать сюда снежно-белые, будто я к врачу иду, но поскольку я ночевал у Миккеля, ты же понимаешь, к чему я.

-- Тебе неловко или ты хвастаешься? Все это для моего злого слуха выглядит весьма изобретательно и по-товарищески.

-- Весело. Пускай Саманта нос зажмет. А почему злого?

-- Зло -- это, как говорят, пустота там, где могло быть добро. Природа не терпит пустоты. Следовательно, природа не терпит и исключает из себя зло. Грюндтвигова логика, что скажешь? Дружба с Миккелем -- это добрая прочная природа.

-- Ты думаешь?

-- Я знаю.

Долгое молчание.

-- Природа добрая.

-- А какой ей еще быть?

10

Машина времени, Г.Дж.Уэллса, усовершенствованная Альфредом Жарри, сделана из латуни, орехового дерева и хрома, а табличка изготовителя -- эмалью по жести. Рычаги, циферблаты, гироскоп -- все настоящее. Николай, уже постарше, -- в бронзе, он пилот. Элегантный эдвардианский костюм, кашне и кепка велосипедиста задом наперед.

11

Девчонка Саманта похожа на Модильяни на той большой пробковой доске объявлений, куда можно втыкать кнопки, и где висят сорок с гаком открыток, записок, писем, билетиков в парижское метро и фотографий, образуя коллаж, который Николай изучает, раздеваясь и одеваясь всякий раз.

-- Его мама, да, ответил он на вопрос Саманты, больше того, выложила ему все своим лукавым голосом.

-- Я знаю, какие мамы бывают, сказала Саманта, соблазнительно улыбаясь.

-- Этому Гуннару, который был у кого-то в гостях, где и она была, лысые башковитые люди из университета, понадобился симпатичный мальчишка -позировать для статуи в чем мама родила, которую ему заказало Общество Георга Брандеса, Ариэль называется, из пьесы Вильгельма Шекспира, и она сказала, что у нее есть сынок-сорванец.

-- Чуткий мальчуган, могу себе вообразить, сказала она.

Ухмылка понимания из самой середины смятой футбольной фуфайки, стягиваемой через голову.

-- Который только-только из хорошенького становится симпатичным.

-- И превращается в красавца-подростка, который, проницательно догадавшись, мгновенно увидел в гонораре натурщика скейтборды рюкзаки неприличные комиксы и отвратительные граммофонные пластинки.

На одном колене, развязывает шнурки.

-- Ха. А как насчет партитуры первой партиты Баха, новых струн к скрипке и новых трусиков, видишь?

Гуннар с заточенными резцами.

-- Я тут знакомлюсь, произнесла Саманта, с этим вот датским ангелочком с совершенно неангельскими водопроводными аксессуарами.

-- А ангелы писяют? Они вообще хоть кислородом дышат?

-- В Писании все они -- мужчины, я полагаю. Только не ебутся, поскольку каждый -- единственный представитель уникального биологического вида, а виды не скрещиваются.

-- Какое тоскливое место, эти небеса.

-- Я не вид, сказал Николай. Гуннар, а ты делал вот этого мужика в наручниках на фотке?

-- Это Мартин Лютер Кинг. Стоит в церковном садике в Ютландии, как из Аархуса выезжать.

ПОНИ НА ОСТРОВЕ ФИН

Рассекая на пони голышом по лугу, красному от маков, сладостным июньским днем, точно Карл Нильсен в Остерпорте (о котором кряквы судачили с зеленоногими куропатками: О большое о шести ногах), Николай глотал весенний воздух будто индеец-пони, и в ложбинах выискивал бизонов, а в облаках -орлов.

-- Потише, сказал Гуннар. Может, передохнешь?

-- Он уже далеко ускакал, откликнулась Саманта. Я по глазам вижу.

-- Что? спросил Николай.

-- Николай редко здесь бывает. Приезжает такой деловой, сразу штаны долой, встал в позу и нет его -- уже отправился, как Стин, драться с фашистами вместе с Бандой Черчилля или в своем космическом отсеке летит сквозь фосфоресцирующую межпланетную пыль к галактикам, сплошь заросшим лесами сельдерея и ползучей красной слизью.

13

Сеанс рисования, Гуннар напряженно-внимателен, Николай скучает, терпит, ведет себя хорошо.

-- Почему взрослые такие тупые?

-- Те, кто, по твоим словам, тупы, друг Николай, всегда были такими. И детьми они тупыми были.

Николай задумался. Тишина состояла из пчел, скрипичного пассажа виртуозной лени, плотной недвижности.

-- С другой стороны, ты несколько прав. Умненькие детки действительно вырастают и становятся тупыми. Знать бы, почему. Загадка столетия: разумные дети превращаются в подростковое быдло, которое взрослеет до напыщенных тупиц. Почему, вот вопрос.

-- Это вопрос с подвохом?

-- В тридцать четыре года Бранкузи хватило живости, чтобы начать быть Бранкузи.

-- Ты со мной разговариваешь так, будто я уже взрослый.

-- А тебе бы как хотелось -- как с полудурком?

-- Только некоторые взрослые -- ублюдки. Большинство. Ты нормальный, Гуннар.

-- Спасибо.

-- Расскажи мне еще про Корчака, и республику детей, и про Польшу.

14

-- Там луговина, постепенно переходящая в болото с тростником, а потом начинаются песчаные берега, которые спускаются к холодной мокрой Балтике, за Хеллерупом, можем поехать на поезде, хочешь съездить? Весь покроешься медовым загаром.

-- Прямо сейчас?

-- Мне это только в голову пришло, значит, поехали.

Их локомотив назывался Нильс Бор.

-- Если ты придумал эту дружескую экскурсию, как ты ее называешь, когда я пришел позировать, то почему у Эдит термос и закуска в в сумке приготовлена?

-- Это все твои штаны, Николай. Так любезно тебя обтягивают.

Ухмыляется, чертики в глазах, а взгляд задумчивый.

-- Там запас вот на столько, а Мама потом еще убрала в промежности. Так мой мышонок прикольнее упакован. Если твой вопрос означает, сама ли она это придумала, то нет. Она так хорошо шьет, что сделала все за минуту, да еще и насвистывала значительно, пока на машинке строчила. Когда отдавала -- сухо кашлянула, но ни слова не сказала. Все-таки как вышло, что Эдит знала, что ты на болота эти собираешься?

-- Луговина -- сплошная зеленейшая трава и миллион диких цветов, а у подножия -- белая полоса. И болото впридачу, с поганками и кряквами.

-- Как получилось, что Эдит знала, что ты едешь в этот комариный рай?

-- Ясновидение. На Фарерах у них это запросто.

В глазах чертики, взгляд глупый.

Хеллеруп, задворки, переулок, поле, луговина, полого спускающаяся к пляжу.

-- Планшет для рисования, карандаши, бутяброды, очки от солнца, описывал Николай содержимое холщовой сумки. А что в термосе?

-- Я знаю одну славную пару, друг от друга просто рук оторвать не могут, они живут вон в том доме, который мы прошли, в лабиринте заборчиков из ящиков. Они сейчас, бедняжки, в Соединенных Штатах на какой-то конференции по экономике коров. Это их собственность, поэтому можно располагаться как дома.

Пытливый взглядик на Гуннара, нос морщится, уголки губ задумчиво поджимаются.

-- Тема луга постоянно всплывает у Рембо. У него это образ мира после потопа. Мир заново -- после того, как утонет. Шекспир тоже среди лугов вырос, деревенский мальчуган.

-- Рембо.

-- Он называл их клавесином. Клавесин лугов.

-- Мне нравится, когда ты болтаешь, Гуннар. Давай еще про Рембо.

-- Только никаких трусиков.

-- Тут одна проблема, по опыту знаю, с ушитыми и сокращенными штанами, их через кроссовки стягивать неудобно.

-- Если бы кроссовки у тебя не были с линкор каждая, а носки толстые, как полотенца, то шанс бы у тебя был.

-- Взрослые, ебвашумать, такие утомительные, знаешь? Вот кто эти шнурки завязывал? только не я. Носки и пятки на этих носках синеют, видишь?

-- Взрослые знают, что ты должен снимать обувь перед тем, как снимать штаны. Рембо был французским поэтом, вероятно -- величайшим в наше время. Бросил писать в 18 лет, стал бродягой.

-- Скорей бы у меня уж волосы выросли на ногах и по верху пальцев, как у тебя. Саманту это с ума сводит, могу себе представить.