Гурилевские романсы. Поэма

ВЛАДИМИР МАРКОВ ГУРИЛЕВСКИЕ РОМАНСЫ. ПОЭМА (Регенсбург, 1946)

1

Одинок стоит домик-крошечка…

Грусть названья не имеет.
Грусть как небо бесконечна,
Все на свете проникая,
Словно влага воздух ночью.

Посмотри перед собою:
С репродукции на стенке
Ботичельева Венера
Смотрит скучно, смотрит зябко
И не хочет восхищаться
Синим морем, синим небом; —
Очень грустно в мир рождаться.
Посмотри в окно: над крышей
Облако плывет и тает,
И для глаза незаметно,
Как в часах движенье стрелки,
Превращается из замка
В стаю белых пеликанов; —
И опять плывет и тает,
С медленной и тихой грустью
Очертанья изменяя.
И когда дверною ручкой
Мягко и привычно скрипнув,
Ты войдешь и станешь рядом,
За руки тебя возьму я
И смотрю в глаза подолгу:
Ты в моих тогда не видишь
Тоже грусти — светлой грусти?
Ты ее совсем не бойся;
Это значит вот что, слушай.

— Если б можно было вечно
Так, — прильнув к щеке щекою,
Ожидать, пока секунды
Станут на века похожи;
Иль в лицо глядеть, считая,
Сколько за день понабралось
В уголках морщинок новых,
От которых взгляд добрее
И знакомее улыбка;
Иль рассказывать весь вечер
Шутки, сны и небылицы,
Не записанные в книжках, —
Расточать не собирая
И читать в зрачках пестристых
Все, что было, все, что будет,
Все, что вовсе невозможно.
А когда иссякнут сказки, —
Выходить из дома слушать,
Слушать, как шумят деревья.

Там осины непременно
Каждым черешком трепещут,
Как в бреду, как в лихорадке;
Сосны же — гудят сурово,
Точно старцы-летописцы,
Плавно, строго и пространно
Повествуя о минувшем;
А березы — словно плачут,
Всхлипывая и стихая,
Безутешно плачут, горько,
Словно мать над гробом сына.

Для меня же нет любимей.
Нет заманчивее шума
Заросли широких, мягких,
Добрых и округлых листьев
Лип — густых, тенистых, свежих.
Этот шум готов я слушать
Целый день и целый вечер:
Там звучит, что называют
Необъятным словом «память»;
Там страницы из романов,
Позабытых, обветшалых,
Без конца и без начала;
Там же — знойное жужжанье
Пестрых пчел, когда весною
Медом цвет благоухает.
Различаешь ты напевы
Песен, нам знакомых с детства —
Грустных и простых романсов?

Я люблю одну Россию —
Невозвратно дорогую;
И сейчас, под шорох липы
И жужжанье пчел прилежных
Вдруг и страстно захотелось
Погрустить о ней немного
Светлой, пушкинской печалью:
О давно поблекшем блеске, —
Локонах и бакенбардах,
Кружевах и медальонах;
О каретах, клавесинах,
С колоннадами усадьбах,
Где овальные портреты
Над столом из рам узорных
Смотрят пристально, пытливо,
И никак не разгадаешь,
В них усмешка иль серьезность;
Где в столе, в резной шкатулке,
Сплошь источенной червями —
Связка пожелтелых писем,
Перевязанная лентой
(И округлый женский почерк,
Словно капли слез горючих).
Там, где памяти границы
Расплылись, мечты коснулись,
Знаю я одну такую
Позабытую усадьбу.
В каждой комнате там был я,
Пальцем проводил по пыли,
Покрывающей портьеры,
Переплеты книг и спинки
Расшатавшихся диванов.
А когда она входила,
В венских локонах и бантах
(И Наталью Гончарову
Чем-то чуть напоминая),
Я следил, как плечи плыли,
Как шуршащие воланы
Задевали за предметы.
Иногда она садилась
К дедовскому клавесину:
Нот раскрытая страница,
Лебединый выгиб кисти,
Приглушенное звучанье.
А когда она вставала
И захлопывала крышку,
Я по вьющимся дорожкам
Уходил в дремучесть сада,
Где — пруды, — и гладь немая
Заросла зеленой ряской,
Где в аллеях даже в солнце
Скорбно, счастливо и сыро,
Где густые липы дремлют
И лучей не пропускают.
Но когда случайный ветер
Пробежит по листьям липы,
С черешков по веткам-сучьям
До ствола волной проникнет,
Все, что называют важным,
Сразу позабудь и слушай:
Липы сами все расскажут,
А тебе лишь остается,
Записную книжку вынув,
Поспевать за их рассказом.

2

Однозвучно гремит колокольчик…

Есть на свете домоседы,
Есть на свете жизнь, как спальня:
Фикус, плюшевое кресло,
Пара туфель под кроватью,
На стене – часы с кукушкой,
Вечером – огонь в камине.
Есть на свете и бродяги,
Есть на свете жизнь-дорога:
В пыльных, стоптанных опорках,
Да с котомкой за плечами; –
И бредешь, куда — не знаешь:
От села до деревушки,
Верстовым столбам кивая;
У лесков, у придорожных,
Заедая земляникой
Пригоршню студеной влаги
Из ключа в сырой ложбинке; –
И потом свежей шагаешь
Мимо нив, кустов, оврагов,
Лишь дорогу уступая,
Коль заслышишь конский топот
И гремящий колокольчик…
Тряско в кузове кибитки.
Солнце с ласковой ленцою
Морит, в сон тяжелый клонит,
Теплым потом обливает.
А ямщик затянет песню:

Эй люшеньки-люли-люли!
Ну, пошли. Чего заснули?
Время быстрое идет,
Нас хозяйка дома ждет.

Хорошо, кто пташек слышит,
У кого есть где-то крыша,
Погреб полный под ногами,
Стол с вином и пирогами
Под иконой расписной.
А покуда — пыль да зной,
Солнце красное высоко,
Рожь да клевер да осока…

И проехала кибитка.
То ль за поворотом скрылась,
То ль в клубах исчезла серых.
(Так из памяти с годами
Исчезает лик любимый).
Вспомнил я другие ночи
И поля родные вспомнил,
На давно сухие очи
Набежало — словно искра –
И внезапно захотелось
По-ребячьи рассмеяться,
По-ребячьи разреветься,
Чтоб раздернулась завеса,
И подробно, больно, ясно,
В дрожи запаха и красок,
Вспомнились места и годы,
Где свое оставил детство.

Ведь утраченного детства
Жальче сбереженных денег,
Позабытых на прилавке;
Жальче золотистой славы,
Улетающей с годами;
Жальче женщины любимой
После слов: «Так будет лучше».
И когда б возможно было,
Детства ты не променял бы
На разбросанную юность,
На растрепанную зрелость,
На заброшенную старость.
Только в детстве видел вещи,
Знал, какого вкуса стебли,
Как ольховою корою
Пальцы выпачкаешь красным,
Как снежок на шее тает.
И на всю я жизнь запомнил
Эхо в комнате у деда
И пчелиные укусы,
Запах конского навоза
И груздей хрустящих стаи,
Жар песка на голом теле
И росистые частушки.
Что потом пришло — бледнее,
Неприветливей, случайней.
Если ты в горах ребенком,
Как коза, скакал по скалам,
То покажется равнина
Безотрадною и плоской;
Если ты в снегах родился,
Голова кружиться будет
От лучей роскошных юга.
Если ты в плохом родился,
То к хорошему привыкнуть
Очень трудно, очень сложно.