Вячеслав Дыкин, Далия Трускиновская
Гусарский штос
Ан нет, братцы, не вы одни Бонапарта из России выпроваживали! Вас послушать — так судьба всей Европы решалась в двенадцатом году на Старой Смоленской дороге. Это коли послушать. А коли посчитать всех, кто сейчас у камина рассказывает дамам и девицам, как плечом к плечу со славным нашим Давыдовым, служа под его началом, гнал французишек вон, то образуется войско, коему в тех партизанских лесах бы не поместиться. Я сам слушал шестерых и от души наслаждался их враньем. Иной тем лишь и послужил Отечеству, что записался в Тверское ополчение и гнал врага, не покидая родового своего имения…
Вы, братцы, хвастаетесь тем, как воевали на суше. А я вот на воде с Бонапартом воевал, хотя никакой не моряк, плаваю не лучше топора, а фрегаты, корветы и прочие дома под парусами видал до того разве что на расстоянии в четверть версты. Особого доверия они мне не внушали — неповоротливы, во всем зависят от ветра, то ли дело конный строй! Я даже на лодках-то катался всего раз или два, в имении приятеля моего, тульского помещика Скворцова. Может статься, именно потому во время морской нашей кампании избрала меня фортуна для некого весьма странного дела.
Но тут надобно признаться в том, что сам-то я гусар. Иначе черта с два поймете вы, какая аристотелева логика владела мною в ту диковинную ночь, когда я, ставши капитаном поневоле, вел по совершенно не знакомой мне протоке, отдавая команды, смысла коих сам не разумел, самое славное судно российского шхерного флота, нумер оного позабыл, а имя ему, известное по всей Балтике, было — «Бешеное корыто».
Я служил в черных гусарах… ага, признали наконец за своего! И по сей день оставался бы я в нашем замечательном Александрийском полку, но был несчастливо ранен в сражении у Фридланда, том, где треклятый Бонапарт ловко подловил на ошибке нашего не менее клятого всеми чинами, от барабанщиков до полковников, Беннигсена. Когда бы Беннигсен, которого после виктории под Эйлау уже именовал хор льстецов победителем Наполеона, не загнал нас на открытое место, в то время как противник наш Ланн умело спрятал свой корпус за холмами и в лесу, да не сбил нас, как овец, в кучу там, где речка Алле делает излучину, оставив нам только один путь для отступления — через фридландский мост, а было нас там — на правом фланге три пехотные и две кавалерийские дивизии, да на левом две пехотные и одна кавалерийская дивизии с шестью батареями… Эх, да что вспоминать…
Только и радости было, что мы, александрийцы, спозаранку загнали французов в Сортолакский лес и продержали их там довольно долго. Но уже днем там заварилась такая кровавая каша, что вам и не снилось. Горько рассказывать, как мы отступали и жгли переправы. Там-то меня и поймали две пули, да обе — в левое колено.
Итогом позорного поражения нашего был Тильзитский мир с Бонапартом. Но я о нем узнал с большим опозданием — пока меня везли на телеге, кое-как перевязав колено, сделалась со мной страшная горячка, и очнулся я от нее уже в Риге, куда доставили многих наших раненых и роздали по обывательским домам. Тильзит и Аустерлиц — вот два имени, которые меня и мертвого поднимут из могилы, едва услышу с того света, что вновь они грозят России…
Семейство, в которое меня поместили, состояло из главы, достойного и богатого купца, взявшего в жены местную дворяночку, детей их — восьми душ, каких-то старух-родственниц, а также молодой вдовушки Минны, сестры супруги купеческой. Надо ли говорить, с каким усердием ухаживала за мной Минна и какими страстными взорами обменивались мы, полагая, будто нас никто не видит. За взорами последовали и поцелуи, я потерял голову, но Минна была умнее и сметливее меня.
— Друг мой, — сказала она, когда я, уже наловчившись ходить при помощи костылей, вышел вместе с ней в сад. — Рана твоя не позволит тебе более служить в гусарах, и ты принужден будешь, выйдя в отставку, поселиться в имении своем в ста двадцати верстах от города, который даже добрый герр Шварц, что учит маленького Фрица математике, черчению и географии, не смог отыскать на большой карте. Подумай, надобно ли тебе губить свою молодость в сибирской глуши?
Для Минны всё, что находилось к востоку от Двинска, уже было Сибирью, но я ее не поправлял. Да и какой дурак вздумал бы учить географии прелестную женщину, что прильнула к его плечу?
— Моя дорогая Минна, — отвечал я со всей пылкостью истинного гусара. — Я готов ехать хоть в Камчатку, когда бы ты согласилась сопровождать меня!
— Мой друг, нет нужды ехать в Камчатку, — мило возразила она. — Я живу в доме сестры моей из похвальной экономии, сама же имею доставшийся от покойного мужа моего прекрасный дом, который сдаю почтенному человеку, коммерсанту, а также склады и благоустроенную мызу на другом берегу Двины, где так приятно отдыхать в летнюю пору. Когда мы поженимся, то станем жить в своем доме, а на деньги, которые я скопила за три года вдовства моего, купим землю и отдадим ее в наем здешним огородникам. Таким образом мы упрочим свое положение и будем наслаждаться своим состоянием!