Я подъезжал все ближе к Мадриду, а добравшись до Алькала-де-Энарес, остановился там на недельку, ибо город этот показался мне самым веселым и приятным из всех, что я видел, вернувшись из Италии. Если бы столица не притягивала меня к себе, словно магнит железо, я бы, вероятно, навсегда остался в Алькала и мирно наслаждался бы тенистыми берегами, обилием товаров, общением с замечательными умами и другими прелестями этого города. Однако Мадрид — родина всех испанцев, благороднейший край, и я решил, что, перебравшись туда, не прогадаю. В столице всякий может жить по-своему, никому нет дела до других, и даже соседи по дому зачастую незнакомы между собой. Это-то и прельщало меня более всего, и я расстался с Алькала.
Все в Мадриде стало другим с тех пор, как я его покинул. Моего бакалейщика уже не было, и никто его не помнил. Пустыри были застроены, мальчики превратились в юношей, юноши в мужчин, мужчины в стариков, старики перемерли. На месте улиц появились площади, переулки преобразились до неузнаваемости, и все заметно изменилось к лучшему, Я снял помещение в отличном трактире и так уютно там устроился, что целую неделю не выходил на улицу, развлекаясь обществом хозяйки: была она женщиной миловидной, живой и привлекательной.
Все время, пока я был ее постояльцем, мне прислуживали и угождали со всевозможным усердием, а я тем временем размышлял о дальнейшем и обдумывал, что мне предпринять и как устроить свою жизнь. Суетность меня одолела: я начал с нарядов. Заказал два щегольских костюма, а на смену третий, попроще; оставалось только обзавестись конем и двумя-тремя слугами — и всякий с полным доверием купил бы у меня любую драгоценность из тех, что я привез из Генуи. Так я и сделал. Начал франтить и сорить деньгами. Хозяйка постоялого двора была отнюдь не скромница, а, напротив, большая скоромница; она потворствовала всем моим прихотям, чтобы ловчее заманить в сети.
Приятельницы ее завели обычай приходить со мной поболтать, и одна из них привела как-то раз с собой премиленькую девушку; девчонка была ангельски хороша и, как оказалось впоследствии, чертовски хитра. Я попробовал приударить за красоткой, но к ней и подступу не было. Однако даже каменное сердце не устоит против подарков. Чем больше я ее одаривал, тем приветливее она становилась и наконец пошла навстречу всем моим желаниям. Несколько дней мы с ней пребывали в полном согласии, причем она, словно худая хворь, беспрерывно что-нибудь высасывала, выматывала, вытягивала, да так ловко и умело, словно была многоопытной куртизанкой, прошедшей огонь, воду и медные трубы, а между тем она получила всего лишь домашнее воспитание у своей мамаши. В один прекрасный день она завела разговор о баскинье из пунцовой парчи; торговал этой парчой один перекупщик с Пуэрта-дель-Соль, материя была дорогая, вытканная золотом, и за кусок просили больше тысячи реалов. Это было чересчур. Правда, я порядком увлекся и уже потратил на девицу не менее ста эскудо, однако позволив ей продолжать в том же духе, я очень скоро вылетел бы в трубу. Я отказался исполнить ее просьбу — она рассердилась; я не обратил на это внимания — она обиделась; я притворился, что ничего не замечаю, тогда обе — мать и дочь — стали громко негодовать. Я отмалчивался и ждал, чем все это кончится. Они перестали ко мне ходить, а я за ними не посылал.
Тогда они стакнулись с моей хозяйкой; сговорились между собою волк, шакал и лисица, и втроем ополчились на одного.
Однажды в полдень, когда я беззаботно обедал, не предвидя никаких бед, вдруг входит ко мне королевский альгвасил. «Все пропало! — сказал я себе. — Теперь мне конец!»
Я вскочил из-за стола в великом смятении, но альгвасил сказал мне:
— Успокойтесь, ваша милость, ведь вы ничего не украли.
«Не украл! — подумал я про себя. — А что же в таком случае я сделал?» Я решил, что он шутит, а сам немедленно упрячет меня за решетку.
Я так струсил, что лишился дара речи и не знал, бежать мне или стоять на месте. Двое полицейских встали у двери, окно было маленькое и прыгать высоко; да я и не успел бы до него добежать, как меня бы схватили; если бы даже мне удалось выскочить, то я наверняка бы убился. Наконец, превозмогая страх и едва ворочая языком, я спросил, чем могу служить. Он же, улыбаясь приятнейшим образом и совершенно не замечая моего испуга, сунул руку за пазуху и вытащил приказ, подписанный алькальдами и повелевавший арестовать меня за то, в чем я не был виноват ни сном ни духом.
За растление несовершеннолетней! Будь ты неладна, скверная баба, и провалиться мне на этом месте, если я понимаю, что ты наплела!