Вот когда павлин сворачивает хвост и пригибает голову к земле. Цветы вдруг увядают; куда деваются веселье, согласие, а с ними и кротость? Лицо у молодой делается такое, словно она уксусу напилась. Спросите ее, как она себя чувствует, хорошо ли ей в новом доме, как поживает ее муж, и она ответит, зажимая нос: «Да уже четвертый день, как его снесли на погост! От него смердит! Не отваливайте камня, не говорите о нем, пусть себе лежит в могиле — от него пахнет! Поговорим о чем-нибудь другом!»
Тысяча чертей! Да как же так, прекрасная сеньора? Отчего ж не жалуется твой муж, этот Лазарь, погребенный в могиле твоей низости, откуда ему уже не встать во веки веков? Он заточен в темном и крепком гробу, засыпан землей твоих назойливых просьб, запеленут в саван твоих прихотей, которые старался исполнять вопреки собственной пользе, выгоде и удовольствию! Связанный по рукам и ногам, он отдан в твою власть, — а ведь не он, а ты должна ему покоряться! Но он молчит: на плечах его тяжкая ноша; он вынужден бороться с нуждой, которую и терпит-то, может быть, по твоей милости. Отчего не жалуется он, весь изъеденный язвами твоих дерзких выходок, источенный червями твоих причуд, которые раздирают в клочья его сердце? Он убит твоей привычкой убегать из дому, твоими нескромными разговорами, твоей расточительностью и мотовством; он выбился из сил, пытаясь настроить на правильный лад твой капризный нрав, в котором не меньше регистров и педалей, чем в соборном органе! И что же — на четвертый день от него смердит?!
Отвечай по чести и совести: не ты ли еще вчера бегала молиться всем святым, чтобы бог поскорее послал тебе мужа? Не ты ли, с тех пор как вошла в разум, — а вернее, задолго до того, ибо разума ты не нажила и поныне, — проводила без сна каждую Иванову ночь (ведь, по вашим поверьям, спать в эту ночь нельзя, а то из ворожбы ничего не получится), читая известные молитвы (пусть бы они остались неизвестными), а лучше сказать, колдовские заклинания, осужденные святой церковью? Не ты ли поджидала в тишине, словно язык проглотив (это тоже, если не ошибаюсь, необходимое условие ведовства), кто первый пройдет после полуночи и какие скажет слова, чтобы хоть таким способом узнать, когда и за кого ты выйдешь замуж? Не ты ли верила этим глупым гаданьям, точно слову божьему, тогда как все это не что иное, как бредни цыганок и помешанных старух? Есть ли в городе хоть одна ханжа или святоша, которую ты не осаждала бы в ее доме, не зазывала бы к себе, не заставляла бы таскаться ради тебя по церквам и часовням, волоча в уличной пыли подолы целомудренных юбок, коих эти примерные католички ни разу в жизни с себя не снимали? Не ты ли умоляла их ставить за тебя свечи (а кому, тебе лучше знать)? Не ты ли, забыв стыд и совесть, оставив страх божий и махнув рукой на благопристойность, принималась на кухне за решета и бобы — все это так и ходило ходуном у тебя в руках в сопровождении бесовских заклинаний, запрещенных нашей матерью-церковью; ведь нет в городе ни одной свахи, ни одной знакомой женщины, которой ты не докучала бы просьбами, рассказывая, как тебе скучно и как хочется замуж!
Наконец бог посылает тебе мужа, — я говорю не о себе, — человека смирного, честного, порядочного, который денно и нощно хлопочет о том, как бы заработать реал, чтобы ты была сыта и чтобы тебе хватило на притиранья и накладные букли. Зачем же ты говоришь, что через четыре дня он засмердел? Зачем сердишься и досадуешь, когда с тобой заговаривают о нем? Зачем перетолковываешь каждое его слово или поступок и обвиняешь его во лжи, меря на свой аршин? Ты не хочешь, чтобы другие подняли его из гроба, а сама роешься в могилах его предков и родичей, перетряхивая их косточки, рассказывая о них пакости всем, кто желает слушать, пороча его доброе имя, разнося по городам и весям то, чего и сама-то толком не знаешь и за что он вовсе не ответчик, — и все это с единственной целью оскорбить и опозорить своего мужа. Что ж! Ты поступаешь, как тебе свойственно: по-женски; ведь ты изменчива, и коли дело обстоит так, то остается только молить бога, чтобы твои капризы не привели к попранию воли божьей и к поруганию чести твоего мужа.
Раз уж я нечаянно забрел в эти дебри и пристал на этом подворье, не повесить ли мне тут свою вывеску и не разложить ли под ней товары, как принято у лоточников и бродячих торговцев, странствующих из деревни в деревню: сегодня они торгуют здесь, завтра там, нигде надолго не останавливаются, а когда весь товар распродан, возвращаются в родные места. Распродадим и мы, что сумеем, из нашего заманчивого товара, выставим на всеобщее обозрение скрытые мысли, с какими выходят замуж иные девицы, — и пусть те из них, которые с подобной же целью стремятся найти себе мужа, увидят свое заблуждение и поймут, что их тайны ни для кого не тайна; пора сказать им без обиняков, что они поступают дурно и творят воистину злое дело; а кончив с этим, вернемся к нашему повествованию.