Еще в воскресенье — хотя пол был вымыт уже в ночь с пятницы на субботу — всякий, кто приближался к мраморной балюстраде перед капеллой, старательно обходил полустертые меловые линии и цифры на каменных плитах, складывавшиеся в загадочный, невнятный рисунок, подобный — как кто-то шепнул — сатанинской пентаграмме.
А в шесть утра в понедельник — эта весть быстро разнеслась по округе — из окон на Польной увидели троих мужчин, которые, не слишком торопясь, вступили на луг за Нововейской, где стояли цыганские повозки. Ларионову, одетому в гражданское, сопутствовал поручик из Ратуши при сабле; третьим же — передавали друг другу с изумлением — был… советник Мелерс.
Когда трое мужчин достигли повозок, им пришлось отступить под березы, поскольку у костра как раз происходила церемония цыганской свадьбы. В свое донесение Ларионов позволил себе вставить несколько прозаизмов, дабы передать — посчитав это необходимым — характер торжества, вызвавшего у него смешанные чувства.
«Свадьба, которую мы увидели, — писал Ларионов, — показалась нам пародией на священный обряд, каковые совершаются в церкви. Никакого попа или ксендза. Просто старый цыган связал руки молодых шалью — вот и все. Жених поблагодарил родителей девушки, а она поблагодарила его родителей, те же окропили “новобрачных” водкой, благословляя их: “Будьте здоровы и счастливы!”
В Надвислянском крае есть такая пословица: “Во что веруешь, цыган? — Во что прикажешь, сударь!” Веры они, в сущности, никакой не исповедуют. Только прикидываются православными или католиками, хотя — как мы увидели при осмотре вышеуказанного места за Нововейской улицей, — крестиков, образков, четок в их кибитках полно, но для них это всего лишь колдовские амулеты, ничего больше. А новорожденных они готовы крестить не по одному разу ради получения подарков и хорошей метрики, хотя охотно совершают паломничества к далеким святым местам».
Сам советник Мелерс во время осмотра цыганского табора ничего не говорил, только, следуя за Ларионовым, внимательно ко всему приглядывался и лишь под конец то ли что-то записал, то ли проверил в своем блокноте. Когда свадебная церемония завершилась, Ларионов задал несколько вопросов старому цыгану. Вопросы были стандартные. Не отлучался ли кто-нибудь из табора в памятный вечер? Вся ли молодежь находилась на месте? Был составлен список фамилий (а вернее, прозвищ), рядом с которыми Ларионов что-то записывал красным карандашом, что-то подчеркивал и обводил кружочком. Цыгане отвечали спокойно, хотя поручик пришел с оружием.
На лугу за Нововейской трое мужчин пробыли недолго. Еще не было семи, когда пролетка увезла их в сторону города.
Купол
А назавтра около восьми по всей Новогродской — крик. И тут же быстрые шаги вниз по лестницам, хлопанье дверьми, восклицания. Я приподнял занавеску. Везде — у дома восемнадцать, двадцать, тридцать — люди выходили из парадных, останавливались, задрав голову, перед домом, ладонью заслоняли глаза от солнца.
С крыши, на которую мы поднялись без чего-то девять, видно было это зарево — далекое, мглистое, неяркое зарево в предвечерней дымке, которое то разгоралось, то угасало над крышами домов. Подобное может привидеться только в снах — тревожных снах перед рассветом, когда внезапно ощущаешь, как замершее на мгновенье сердце, спасаясь от холодного сверкания дня, возвращается обратно во мрак ночи; да, то, что мне случалось видеть только во сне, сейчас, когда мы с Анджеем стояли у железного ограждения, маячило перед нами в серости сумерек. Анджей крепко держал меня за руку и лишь изредка, когда тепло июньского вечера касалось волос, спрашивал: «Как ты думаешь, откуда этот свет?»
А внизу, с Велькой, Аллей, Маршалковской, Новогродской в одну сторону шли люди. В окнах домов и на балконах целые семьи: молчащие мужчины с погасшей сигарой в пальцах, дети, уткнувшиеся подбородком в железные перила, женщины в домашней одежде, прижимающие к груди руку с батистовым платочком, а за ними прислуга с тарелкой и кухонным полотенцем, оставившая свои дела, чтобы хоть минутку поглядеть из-за хозяйской спины на небо над городом.
«Как ты думаешь, откуда этот свет?» — спрашивал Анджей, а я, щурясь, вглядывался в туманное, слабое зарево над крышами, не зная, то ли это в предвечерней мгле мерцает далекий свет встающей над Мокотовским полем луны, то ли нагретый воздух над крытыми жестью мансардами Новогродской, медленно остывая после жаркого дня, отдает темноте солнечный блеск полудня. Потом мы услыхали шаги: дворник Маркевич вылез на крышу из лаза около трубы и молча встал с нами рядом.