Лео Киачели
ГВАДИ БИГВА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Двенадцатилетний мальчуган доил козу. Она была привязана к столбу навеса перед джаргвали. Мальчуган примостился на корточках у раскоряченных ног козы и, придерживая голыми коленями подойник, яростно тискал и без того натруженное вымя.
— Не упрямься, Джека! Давай, говорю, давай, а не то попадет! — сердился мальчик.
Коза, выгнув спину и подобрав живот, как ни в чем не бывало обнюхивала козленка, который ласково жался к ней.
Занималось утро — одно из тех, какие бывают только на Черноморском побережье в осеннюю пору. Предрассветный туман окутывал джаргвали. Воздух все еще был напоен влажным дыханием ночи. Влага оседала на землю и растекалась слизкой грязью.
Ноги мальчика скользили, усилия его пропадали зря, и это тоже сердило его.
Распахнулась скрипучая дверь, и у порога джаргвали показался пузатый встрепанный человек в накинутой на одно плечо бурке. Он осторожно перенес через высокий порог обмотанные тряпьем ноги, к которым ремешками были подвязаны рваные каламани. Быстро притворив за собою дверь, он воровато огляделся и заплетающейся походкой устремился во двор.
Он даже не взглянул на мальчугана, доившего козу, но мимоходом кинул ему ласково и поощрительно:
— Так, Бардгуния, так ее, разбойницу: пускай отдаст все до последней капли… Экая воровка! Во всем нашем Оркети такой не сыскать.
Остановившись в нескольких шагах, он сказал как будто про себя, но так, чтобы слова его донеслись до мальчика:
— Она ведь и маму твою в могилу свела…
Пузатый человек стоял посреди двора и вглядывался в предутренний сумрак: какая-то нынче будет погода?
Не доверяя глазам, он поднял нос, словно охотничья собака, задвигал ноздрями и, причмокивая, потянул воздух, — казалось, он хотел испробовать погоду сразу и на вкус и на запах.
— А! Видать, погожий будет нынче денек? Не иначе! — тихо спросил он, сам же себе ответил и явно чему-то обрадовался.
Он взглянул на мальчика, который все еще бился с козою, и поделился с ним своей радостью:
— Скажи-ка мне, чириме, слыхал ты такое: утренний туман — это бурка; солнце встает, закутается в бурку… а потом скинет ее и давай расстилать по земле золотую парчу… Как насчет этого в книжках у вас пишут?
Бардгуния до того был поглощен своим делом, что не обратил на него никакого внимания. Тогда лохматый человек, как-то странно щурясь, подошел к нему семенящей походкой, ко стал так, чтобы мальчику не виден был его бок, горбом торчавший под буркой.
— Бабайя правду говорит, ты уж поверь, чириме, — сказал он мальчику и похлопал его по плечу. — Из всех ты один у меня путный удался… Остальные — мошенники, только и знают что рты разевать — пихай да пихай. Этак вот…
Разинув необъятную пасть, он несколько раз ткнул себя кулаком в рот, как бы проталкивая что-то.
— Четверо! Четверо этаких… Ты, Бардгуния, не в счет… И я тоже… А не то…
Последние слова он почти выкрикнул, видимо придавая им особое значение; казалось, крик этот вырвался из самой глубины его сердца — в нем прозвучали одновременно и явный испуг, и насмешка, и недоумение.
— Не то было бы их не четыре, а шесть. — Он понизил голос и продолжал раздумчиво: — Шесть ртов… Впрочем, что ни говори, всякий рот приходится чем-нибудь набивать да напихивать. Так-то, милый…
Голову его прикрывала войлочная, цвета прелого папоротника шляпа, напоминавшая скорее птичье гнездо. Бурка, накинутая на плечо, была того же цвета и совсем не по росту хозяину; полы ее висели лохмотьями. Шляпу, очевидно, он сам смастерил из обрезков той же бурки, кое-как скрепив их грубыми стежками.
Желтое, цвета ромашки, лицо заросло волосами: выцветшая борода и усы торчали клочьями. Из-под нависших лохматых бровей подозрительно и плутовато глядели маленькие серые глазки.
— Да, если мы с тобой, Бардгуния, вовсю разинем рты, их никто не набьет. Верно ведь? Сам видишь, чириме, сколько людей трудодни подсчитывают? Лишнего не урвешь!
Он, видимо, неспроста разговаривал с сыном так по-приятельски, явно стараясь задобрить его; однако мальчик нисколько не растрогался и пропустил мимо ушей его слова.
Тогда лохматый человек с досады и огорчения отошел в сторону и остановился у второго столба, поддерживавшего навес. Он еще раз хмуро взглянул на Бардгунию; убедившись, что тот по-прежнему возится с козой, украдкой вытянул из-под бурки и положил на землю довольно объемистый хурджин, одна половина которого была чем-то набита и затянута ремешком. Скинув бурку, он пристроил ее стоймя, так, что она заслонила хурджин.
Теперь он оказался в поношенной, утратившей всякий вид чохе, серой, как дорожная пыль. На том месте, где чоху обычно украшают газыри, были нашиты карманы из черной ткани. Выпяченный вперед живот почему-то особенно вздувался слева, что еще больше уродовало и без того неказистую фигуру. Узкий белый ремень, завязанный спереди узлом, стягивал талию. На ремне, на левом боку, висел довольно длинный нож в ножнах, на правом — кисет, из которого торчала трубка.
Сняв бурку, он широко вскинул руки, деловито подвернул рукава повыше локтей и весь подобрался, как бы готовясь кинуться на врага; встал на носки, втянул живот, подался всем телом вперед и нацелился на козленка, нежно прильнувшего к материнской шее.
Крадучись, прошел мимо козы, — вид был такой, точно он собирался в далекое путешествие и совсем ему некстати останавливаться где-то в ближайших окрестностях.
Внезапно, с проворством, которого никак нельзя было от него ожидать, метнулся к козленку и схватил его за уши. Козленок жалобно замекал, но пузатый человек взял его на руки.
— Ах ты, чертов кус! Довольно тебе у птенчиков моих молоко отбирать! Тоже молочный брат нашелся, — сказал он и даже заскрипел зубами.
Сунуть козленка в хурджин и затянуть ремешком было делом одной минуты.
Но мальчик внезапно выпрямился и с недоумением уставился на отца.
— Что ты делаешь, бабайя? — робко спросил он.
Услыхав этот вопрос, отец вскочил и повернулся к мальчику. Он весь как-то взъерошился — словно вор, который пойман с поличным и пытается нагнать страху на того, кто его накрыл. Не меняя позы и сердито моргая, постоял несколько мгновений, но затем выражение лица его внезапно смягчилось, и он ласково улыбнулся.
— Тише, сынок! — сказал он, прикрыв рот ладонью, и покосился на дверь джаргвали. — Тише! Как бы не услыхали те малыши, бездельники…
Он придвинулся к мальчику, заискивающе изогнулся перед ним и вынул из кармана чохи четыре палочки разной длины. Разложил эти палочки на ладони и показал их Бардгунии.
— Вот, чириме… Слушай хорошенько, что я скажу, — начал он, таинственно понизив голос. — Видишь — палочка?
Он взял палочку подлиннее и помахал ею перед самым носом мальчика.
— Это мерка с ноги Гутунии. — Он снова заглянул мальчику в глаза: «Что, удивил я тебя?..» — Вот эта, — он показал палочку покороче, — мерка Китунии. Это — Кичунии… А это — видишь, какая маленькая, — Чиримии… Так и быть, сниму и с тебя мерку. Не для себя же в самом деле тащу я на базар это чертово отродье. Подумал: не худо бы ребятам чувяки купить, пригодятся зимой. Нынче ведь пятница и погода подходящая. По пятницам большой базар. Может, и еще что-нибудь на ваше счастье попадется по дороге. Ну что поделаешь: будь это коза, оставил бы ее на приплод, а к чему нам козел? В джаргвали у нас и без того пять некладеных козлов подрастает — хватит с меня, чириме…
Он преувеличенно громко захихикал, ласково ткнул недоумевающего мальчика в живот и пощекотал. Бардгуния смутился и отскочил в сторону.
— Не урони подойник, — добродушно кинул отец и, ухватив сына за рукав, потянул к себе.
— Садись-ка сюда, на приступочку, сниму мерку…
Бардгуния отрицательно покачал головой.
— Не хочу… Мне и тут дадут, — деловито возразил он. Глаза мальчика выражали явный упрек. Поведение отца показалось ему подозрительным, слова тоже не внушали доверия. Однако выразить эти чувства вслух он не решался. Настороженный, полный тревоги взгляд мальчика упал на хурджин, причем особое его внимание привлекла наглухо завязанная половина, а не та, из которой торчала голова козленка.