Роман «Гвади Бигва» был рожден в результате этого соприкосновения с волшебным народным опытом. В автобиографии писатель замечает:
«В 1932–1933 годах, в разгар колхозного движения на селе, мне было предложено написать сценарий совместно с известным кинорежиссером Н. Шенгелая. Объездив все районы как Восточной, так и Западной Грузии, мы собрали богатейший материал. Родился фильм „Золотая долина“, с успехом обошедший экраны Союза. Однако в фильме далеко не был использован богатый материал, имевшийся в распоряжении режиссера и сценариста. Я не мог свои наблюдения над новой жизнью и колхозным строительством считать художественно исчерпанными в фильме и принялся писать роман на собранном мною новом материале и использовав знание дореволюционной крестьянской жизни Грузии».
Слова Л. Киачели служат своего рода ключом к роману. Только авторская фантазия, только воображение были бы не в силах создать ту достоверность обстоятельств и ту психологическую точность человеческих характеров, которые поражают нас в романе. Знание жизни, ее движения, ее причудливых изгибов и поворотов сделало писателя прозорливым, многовидящим. Л. Киачели в действительности обнаружил тип Бигвы. Прообраз героя, по всей вероятности, не походил и не мог походить полностью на самого Бигву. Писатель оттолкнулся от подмеченного в жизни и создал героя, которого, возможно, и не было в таком виде, но который как бы безусловно жил или мог жить.
Тема коллективизации, тема преобразования человеческой личности была одной из ведущих в советской литературе тридцатых годов. Стоит вспомнить шедевр советской литературы — «Поднятую целину» М. Шолохова, а рядом с ним «Страну Муравию» А. Твардовского, «Ацаван» Н. Зарьяна, «Зарю Колхиды» К. Лордкипанидзе, поэму «Над рекой Орессой» Я. Купалы, «Кен-Суу» Т. Сыдыкбекова и многие другие. Это было время, когда решительно ломались устои частнособственнического быта в советской деревне, когда в напряженной, драматической схватке различных классовых сил ковался характер нового социалистического человека.
Роман «Гвади Бигва» Л. Киачели — это нетускнеющая страница тех памятных дней. Прошли годы. В стране совершились события большого масштаба и значения. Советский народ вступил в период развернутого строительства коммунистического общества. Все то, о чем с таким душевным трепетом рассказывает нам Гвади Бигва, осталось в прошлом. Но судьба Бигвы до сих пор волнует нас. Роман ничуть не утратил своего обаяния. Новые поколения читателей с неостывающим интересом знакомятся с забавной и поучительной историей чудака из Оркети. Гвади Бигва оказался до удивления жизнестойким, долголетним. Время не смыло с его лица красок, не погасило его улыбки. Он по-прежнему бодр и здоровехонек.
Чем заслужил такую симпатию Гвади — этот пройдоха, ловкач и трус, как его иногда называли критики? Думается, критики были абсолютно неправы. Они судили о нем по мертвым схемам, по каким-то скучным, педантичным формулам. Примеряли к нему заранее сшитую аляповатую одежду. А Гвади никак не влезал в нее. Он вообще не укладывался в узкое и неудобное ложе, приготовленное для него некоторыми критиками. За это он был строго наказан, Часть критиков безоговорочно уступила Гвади жуликам и проходимцам. Раз он с самого начала не соизволил быть полностью положительным, то и не стали особенно церемониться с ним. Дескать, на что же ему обижаться! Пусть пока посидит в жуликах. Вот когда он начнет смелее выявлять новые стороны своего характера, тогда-де переведем в разряд героев положительных, К сожалению, такие суждения были нередкими. Каков же в самом деле Гвади? Чтобы понять его, надо отбросить прочь упрощенческие схемы, попытаться понять сложное переплетение разного рода условий, обстоятельств, жизненных сцеплений, в которых приходится ему действовать. Гвади Бигва вызывает противоречивые чувства: смех, жалость, удивление, сочувствие, порицание. В его существе причудливым образом соединились взаимоисключающие свойства. Старая, вероломная жизнь с ее жестоким законом «человек человеку волк» искалечила Гвади, научила его философии хитреца. Содержание и смысл этой философии не очень сложны: трудиться как можно меньше, не утруждать себя особенно ничем, избегать общественных дел, жить жизнью крота. Но Гвади не превратился в отпетого проходимца или жулика. Не все угасло в нем. Л. Киачели любит в Гвади Бигве его затаенные человеческие возможности, ту искорку, которая светится в этом человеке, с виду как будто совершенно безнадежном, опустившемся. Нечто привлекательное мерцает в нем, то исчезая, то появляясь в неожиданном виде.
Уже на первых страницах романа с Гвади Бигвой приключается забавная история. Он попал в очень неприятное, можно сказать, безвыходное положение. Но нельзя не восхищаться тем, с какой ловкостью и находчивостью, с каким артистизмом выходит он из затруднений, уготовленных ему коварным случаем.
Замечательна психологической глубиной и тонкостью сцена его скоморошничества перед Мариам. Бигва поставлен в трудное положение. Украдкой от всех собрался он на базар, чтобы продать козленка. Мариам, честная, трудолюбивая колхозница, к которой неравнодушен вдовец Гвади, обнаруживает его проделку. Для того чтобы оправдаться перед Мариам, Гвади мобилизует все свое красноречие. И сквозь наигранность и напыщенное разглагольствование, рядом с фальшью в его словах пробивается нечто искреннее, трогательное, свидетельствующее о душевном благородстве Гвади:
«— А ну-ка, позови, чириме, твою Цацунию. Без отца ведь она, тоже сирота. Уважь меня хоть разок, Мариам… Дай сердце потешить. Ты ведь вроде как мать моим птенчикам. И вымоешь и причешешь благодатной своей рукой, а тебе от меня никакой радости. Добро бы мы с тобой в родстве были, а то даже не родные… Поистине, я в долгу перед дочуркой твоей. Куплю ей чувяки — за сирот моих, все не так совестно будет. Ведь она, — не кто другой, как она, — вырастила этого хвостатого разбойника… Так вот, чириме, ты уж меня не задерживай, позови, снимем мерку».
Отец пяти сирот, сам, что называется, голый, он думает о том, что подарить, чем порадовать дочку Мариам. Думаете, он хитрит, лукавит, желая замести следы? Или притворяется заботливым, чтобы отвести от себя угрозу? В словах Гвади нет и капли лицемерия, нет желания выслужиться перед Мариам. В эту минуту он позабыл об опасности. Не страх водит его мыслью. В нем заговорило сердце доброго, ласкового человека, чуткого к чужому горю и беде. Но затем, когда все обошлось благополучно, к Гвади возвращается его прежнее лукавство. Он уже с нескрываемой иронией оценивает совет Мариам:
«— Гвади! Возьми козла на веревку! Этак и ты не устанешь, и ему легче, чем трястись в хурджине».
Гвади похихикивает. Ему кажется глупым совет соседки. И он с какой-то непонятной грубостью отзывается о Мариам, причинившей ему столько непредвиденных хлопот. Гвади словно зло мстит ей за страх и неловкость, испытанные им:
«— Думаешь, баба, без тебя не догадался? Но мы не только это смекаем: проклятого козленка не оторвешь от знакомых мест, а гоняться за ним никому неохота. Поняла, соседка, в чем загвоздка? А? Ума-то на это в коробочке у тебя не хватило?»
Слишком жестоким и низким оказалось его мщение. Уязвленное самолюбие на мгновение перебороло все, дав выход чувству оскорбленной мужской чести. Это чувство ослепило Гвади. В нем вдруг проснулось что-то циничное, некрасивое, неблаговидное. Но он ведь не таков. Прошло минутное возбуждение, улеглись всполошившиеся страсти, и Гвади поспешно отступает. Ему становится неловко за себя, и нежная, лирическая нотка вновь начинает звучать в его словах.
«— Да не о тебе вовсе речь, чириме. Разве я посмел бы так о тебе? Это о другой бабе… Не о тебе… — и он как-то странно закатил глаза».