Саша сердито оглянулся. Ну да, конечно! Матросов! Всегда Матросов. Как будто у него другого дела нет, как выступать на собраниях.
Артюхов поискал глазами Матросова и приветливо кивнул ему:
- А ну, Сашук, давай скажи нам, что ты думаешь.
Что он думает? Как будто это так просто и легко рассказать, о чем он сейчас думает!
Он думает сейчас... Но нет, он даже не думает, потому что думают словами, а у него и слов под рукой подходящих нет.
Он чувствует всем сердцем и всем существом своим, что больше всего на свете, больше собственной жизни он любит свою советскую землю, свою страну, свою Родину.
Всякий раз, когда упоминают при нем название этой деревни - Чернушки, он испытывает нежность, какую испытывал только в детстве, когда засыпал на руках у матери, положив ей голову на плечо. С нежностью думает он об этих людях, о своих братьях по крови, которые томятся там, за густыми зарослями Ломоватого бора, за безыменным оврагом, в маленькой русской деревушке, захваченной и терзаемой уже полтора года фашистским зверьем.
Но разве об этом скажешь? Разве повернется язык сказать все это вслух?
А ребята подталкивают его. Со всех сторон кричат:
- Матросов! Давай, давай! Не стесняйся!..
Саша вздыхает и яростно чешет затылок.
- Есть, - говорит он и делает решительный шаг вперед.
- Гвардии красноармеец Матросов... - обращается он, как положено по уставу, к старшему офицеру. Потом опять вздыхает, и рука его опять сама собой тянется к затылку. - Гм... Товарищи комсомольцы и вообще присутствующие... Заверяю вас... что я... в общем, буду бить немцев, как полагается, пока рука автомат держит. Ну, в общем... понятно, одним словом.
- Понятно! - отвечают товарищи.
Ему кажется, что ребята смеются над ним, хлопая в ладоши. Чтобы не покраснеть и не показать смущения, он усмехается и, ни на кого не глядя, отходит в сторону.
Выступали после него другие комсомольцы, и многие говорили то же самое и тоже не очень складно и не очень красиво, но почему-то никто не краснел и не смущался. А Саша стоял, прислонившись к дереву, смотрел себе под ноги, напряженно думал, шевелил бровями и не замечал, с какой нежностью, с какой отцовской гордостью и любовью поглядывает на него, восседая на своем пеньке, командир роты.
А старшина уже складывал командирскую палатку. Уже слышалась во взводах команда: "Подъем!" В морозных потемках глухо звучали голоса, мелькали огоньки...
Комсомольцы разошлись по взводам. Через несколько минут рота построилась, и усталые, невыспавшиеся люди снова зашагали в ту сторону, куда вели их карта, компас и боевой приказ.
3
Дороги не было - шли разомкнутым строем. До рассвета оставалось немного, нужно было спешить, и люди, превозмогая усталость, нажимали, ускоряли шаг; отстающие, спотыкаясь и падая, проваливаясь в снег, бегом догоняли колонну.
Матросов и Бардабаев шли в голове колонны, и доставалось им поэтому больше, чем другим: все-таки сзади идут уже по проторенной дорожке, а перед ними нетронутая целина, густой снег, сугробы в человеческий рост. Бардабаев - тот парень высокий, он вообще правофланговый, ему на роду написано ходить впереди строя. А как попал сюда Саша, человек небольшой, среднего роста? Но так уж всегда бывает: как-то само собой выносит его всегда вперед, особенно перед боем.
А в лесу хорошо. Еще зима, еще покусывает носы и щеки ядреный морозец, еще по-зимнему хрустит снег под ногами, но что-то неуловимое уже говорит о приближении весны. Легкий смолистый запах действует опьяняюще. Жалко, что нельзя петь: с песней идти легче.
Как всегда перед боем, говорят о пустяках.
- Валенок, черт полосатый! - говорит Бардабаев.
- Что?
- Прорыв на всем фронте... Обсоюзка сопрела. Снегу, я думаю, килограммов десять набилось!
- Ничего, - говорит Саша, - вот погоди, Чернушку возьмем - пакли достанешь, заткнешь. Это самое верное дело - пакля.
- "Верное дело!" - ворчит Бардабаев. - Еще раньше эту Чернушку надо взять.
Саша молчит. Молчит и Бардабаев. Оба думают об одном и том же.
- Возьмем? - говорит наконец Бардабаев.
- Возьмем, - отвечает Саша.
- А если опоздаем? Если, скажем, ихние танки подойдут?
- А зачем нам опаздывать? - говорит Саша. - Опаздывать - к черту. А если уж опоздаем, если действительно танки подойдут - ну что ж...
Он перебрасывает на ремне автомат и, искоса посмотрев на товарища, негромко творит:
- За себя, Мишка, я отвечаю. С гранатой под танк брошусь, а врага не пропущу.
- Гм... - качает головой Бардабаев. - Это легко сказать - под танк!
- Да нет, - улыбается Саша, - ты знаешь, и сказать тоже не легко.
- Все-таки легче.
- Кому как...
- Э, смотри, какой белячок проскочил!
- Заяц? Где?
- Вон - за елочкой. Нет, уж теперь не видно... Н-да, легко сказать. А ты знаешь, ты сегодня хорошо на собрании выступал.
- Иди ты к черту! - говорит Саша.
- Нет, правда. Может, какой знаменитый оратор и более интересно выступает, а все-таки...
Саша хотел выругаться покрепче, но тут его окликнули из задних рядов:
- Матросов! К старшему лейтенанту!
Артюхов шагал на левом фланге второго взвода, Саша подождал, пока он приблизится, сделал шаг вперед и приложил руку к козырьку ушанки.
- Ну как, Саша? - улыбнулся Артюхов.
- А что? - сказал Саша, тоже улыбаясь. - Хорошо, товарищ старший лейтенант!
Не останавливаясь, командир взял его за локоть. Они пошли рядом.
- Н-да, - сказал Артюхов. - А у меня к вам, товарищ гвардии красноармеец Матросов, между прочим, предложение есть.
Саша насторожился и искоса посмотрел на командира.
- В ординарцы ко мне пойдете?
Саша вспыхнул и сам почувствовал, как загорелись у него уши и щеки.
- Хочешь?
- Точно, товарищ старший лейтенант. Хочу.
- Ну, будешь ординарцем. Не отставай теперь от меня. Настроение, значит, хорошее?
- Очень даже хорошее.
- А ребята как?
- Ребята - орлы!
- Жить будем?
- Будем.
- Курить желаешь?
- От "Казбека" не откажусь.
От хорошей, крепкой папиросы у Матросова закружилась голова. Опять ему захотелось петь. Придерживая рукой автомат, он шел теперь легким широким шагом, стараясь идти так, чтобы и Артюхову оставалось место на тропинке.
- Товарищ старший лейтенант, - сказал он вдруг, не глядя на командира, - можно вам один вопрос задать?
- Давай.
- У вас кто-нибудь из родных есть?
- Ну как же... Слава богу, у меня семья, да и не маленькая.
- А у меня вот никого...
- Да, я знаю, - сказал Артюхов. - Это грустно, конечно.
- Нет, - сказал Саша.
- Нет?
Саша подумал и помотал головой.
- Раньше я, вы знаете, действительно грустил и скучал. И на фронт ехал - тоже паршиво было: никто не провожает, никто не жалеет. А теперь я как-то по-другому чувствую. Как будто я не сирота. Как будто, в общем, у меня семья... да еще побольше вашей.
"Опять я не то говорю", - подумал он с досадой.
- Непонятно небось? - сказал он усмехнувшись.
Неожиданно Артюхов взял его за руку и крепко сжал ее.