Ту-ту-ту-ту-ту-ту! Та-ра-ра-ра-ра-а-а-а! — на последней, отчаянно высокой ноте пропел рожок, и из-за деревьев, лихо накренившись набок на повороте, выскочила почтовая карета, запряжённая парой подтянутых, щеголеватых лошадей. Сзади кареты, на запятках, стоял могучего роста почтальон в развевающейся накидке и маленькой тирольской шляпе с пером и радостно, на всю округу, дудел в задранную кверху короткую трубу. Проносясь мимо дома Гёте, прекрасно видимого с дороги, почтальон молодецким жестом сорвал шляпу и помахал ею в воздухе, приветствуя господина тайного советника. Это был уже обычай, или даже не обычай, а скорее государственной важности ритуал, строго соблюдаемый каждое утро и почтальоном и им. С тех пор как его, Гёте, стараниями была налажена ежедневная — да-да, ежедневная, а не раз в неделю, как раньше! — почтовая связь между Иеной и Веймаром, день у него всегда начинался именно с этого бодрого, ликующего пения рожка. «Доброе утро, господин министр!» Потом: «Доброе утро, господин президент военной коллегии, господин камер-президент!» И наконец: «Доброе утро, ваше превосходительство, господин премьер-министр!» И каждое утро, помахав почтальону из окна рукой и притворив потом ставни, чтобы поднятая каретой пыль не проникала в комнаты, Гёте набрасывал на плечи длинный шёлковый халат с кистями и шёл к себе в кабинет.
Не было ничего драгоценнее в его жизни этих часа-двух рано поутру, когда и герцог, и его окружение, и их общие друзья обычно ещё мирно спали в своих или чужих постелях и когда он, Гёте, неумытый, неприбранный, в халате, садился за письменный стол и обмакивал в чернильницу своё длинное гусиное перо, сам ещё толком не зная, что ему сегодня предстоит написать. Может быть, какую-нибудь пустяковину — поздравление в стихах, или мадригал, или что-нибудь для очередного дворцового праздника, а может быть, — как знать? — и ещё одну строку к «Фаусту», если, конечно, родится в голове что-нибудь, достойное его... А рождается такое, к сожалению, не часто... По крайней мере, далеко не каждый день. Нет, не каждый день...
Съехав животом с подоконника и с неудовольствием ощутив голыми пятками холодный пол, — туфли слетели, когда он болтал ногами, лёжа на окне, — Гёте, не глядя, опять нащупал ступнями их тёплую, обшитую мехом поверхность, сунул в них обе ноги, оправил задравшуюся выше колен длинную фланелевую рубашку и повернулся к зеркалу у стены. Теперь, проводив почтальона, следовало немного пригладить щёткой взлохмаченные, спутавшиеся за ночь волосы, потом сполоснуть рот водой из стакана, стоявшего на подзеркальнике, потом надеть халат, и потом уже можно было приниматься за дела... Медленно, не торопясь, равномерными взмахами — сначала от висков к затылку, потом ото лба к макушке и дальше вниз, к шее, — Гёте провёл несколько раз щёткой по волосам, наблюдая за собой в зеркале, отражавшем его в полный рост.
Да, что правда — то правда: рассматривать себя в зеркалах было одним из его самых любимых развлечений, и друзья его уже давно, ещё в ранней молодости, подметили за ним эту маленькую слабость... Впрочем, как сказать — слабость ли? А может быть, наоборот — не слабость, а всё то же прямое, чистосердечное стремление трезво оценить себя, взвесить свои реальные возможности, понять своё истинное предназначение в жизни? Понять, как говорили древние греки, самого себя?.. Нет, что бы кто ни говорил, а если верить этому отражению в зеркале, то перед вами, господа, достойный экземпляр человеческой породы... Редкий и, следует признать, в каком-то смысле безупречный экземпляр... Античная голова, прямой нос, высокий лоб, чёрные глаза, пристальный, сосредоточенный взгляд, чувственный и в то же время волевой, упрямо сжатый рот, широкие плечи, прямая спина, мощный торс, крепкие сухие ноги, изящные маленькие руки с гибкими длинными пальцами... Недаром великий физиономист, великий исследователь человеческих душ по их отражению в человеческой внешности Лафатер пришёл в такой восторг, когда впервые увидел его, Гёте. Нет, господа, недаром... Недаром, должен вам сказать...