Пребывание в кругу большого света, среди академиков и пэров не сделало сердце поэта сухим и чёрствым, наоборот, он обладал удивительным свойством — чем выше взбирался по социальной лестнице, тем больше внимания уделял нуждам малых сих. Как вспоминала его дочь Адель, прообраз «Отверженных», по словам поэта, содержался в стихотворении «Melancholia» из «Созерцаний», которое он начал писать на одном из заседаний палаты пэров в 1845 году.
Таким образом, у Гюго годы перед Февральской революцией были заполнены не только его официальными обязанностями, но и увлечённой работой над романом, который он видел не просто книгой, но книгой религиозной, должной дать ответ на мучившие его и общество вопросы, о чём недвусмысленно свидетельствовало предисловие. Революция на 12 лет прервала написание «Отверженных», он возвратился к ним весной 1860 года. 25 апреля он открыл ящик, в котором лежала рукопись романа, до 12 мая он её перечитывал, а затем семь месяцев тщательно обдумывал содержимое. 30 декабря он вновь начал писать и ровно через пол года закончил, побывав напоследок на поле битвы под Ватерлоо, дабы своими глазами увидеть место, где происходило описываемое им сражение.
Гюго умел писать быстро, фактически «Отверженные» были созданы за два года девять месяцев. Из 2,5 миллиона печатных знаков, из которых состоит роман, 1,3 миллиона были написаны на Гернси за полгода.
Нет смысла пересказывать сюжет книги — он достаточно хорошо известен всем. «Отверженные» мастерски написаны. В них увлекательный сюжет, яркие герои, вполне современный язык. Достаточно сравнить их с любым романом Чарлза Диккенса — современника Гюго. Недаром Пол Джонсон, британский историк и эссеист, свою главу в «Интеллектуалах» о Гюго построил на сравнении этих двух писателей. Хотя это несколько странный подбор пары для Диккенса — скорее его французским соответствием был Бальзак. В глаза бросается, что сентиментальны оба, равно как оба «нереалистичны». Однако Диккенса с его многословием превозносят, а Гюго многие ругали, невзирая на то, что его подход куда современнее и трезвее, чем у англичанина, хотя он и на десять лет его старше. Если не знать, кто когда родился, можно подумать, что Гюго — младший современник Диккенса, настолько литературные приёмы последнего архаичнее.
Гюго выступил с «Отверженными», когда Диккенс уже заканчивал свою карьеру романиста. Одновременно он подвёл итог и под французским социально-авантюрным романом, основоположником которого был Эжен Сю. «Парижские тайны» последнего, опубликованные в газете «Журналь де Деба», в 1842—1843 годах пользовались сенсационным успехом и стали образцом для многочисленных подражаний. В свою очередь, Сю отталкивался от записок Эжена Франсуа Видока, бывшего беглого каторжника, ставшего одним из руководителей парижской полиции (Видока использовал и Бальзак, создавая своего Вотрена). В литературе в моду вошла жизнь городского «дна». «Отверженных» можно рассматривать и на фоне бульварного чтива того времени — так называемого «полицейского романа» Эмиля Габорио и прочих авторов — предшественников Конан Дойля.
Но если «Парижские тайны» не пережили своего времени и давно забыты, «Отверженные» дошли до нас как актуальное произведение. Причина в том, что это не только социальный или авантюрный роман, но и исторический, и философский, и религиозный, как писал сам Гюго. Его содержание не сводится только к приключениям.
Для того чтобы дать правильную оценку «Отверженным», необходимо понять, к какому роду литературы они относятся. Их нельзя сравнивать с современными им «Мадам Бовари» или «Войной и миром», чего у нас часто не понимают. Это произведение вовсе не реалистическое, не преследующее цель показать жизнь «как она есть». Задача «Отверженных» в другом. Их ближайший аналог в русской литературе — «Доктор Живаго». Последний — книга наивная, но она и писалась как произведение отчасти мистическое и религиозное, нравоучительное. Никто же не судит «Доктора Живаго» по тем же законам, что и «Тихий Дон» или «Белую гвардию». Можно пойти дальше и вспомнить теософский роман Конкордии Антаровой «Две жизни» — предъявлять ли к нему претензии в «нереалистичности»? Это в своё время понял Лев Толстой, который в разговоре с Софьей Стахович говорил: «...у Виктора Гюго есть большая сила, настоящая... Всё у него неправда, но я люблю его, душу его люблю».