Он мог себе позволить свободно тратить деньги на свое увлечение — покупку собственных портретов, написанных самыми известными современными художниками. За несколько лет он заказал по меньшей мере шестнадцать таких полотен: по одному разу его писали Александр Кабанель, Гюстав Рикар, Нарсис Диаз (впоследствии портрет был уничтожен) и Эжен Делакруа; два раза — Тома Кутюр; три — Огюст Глез и Курбе; четыре — Октав Тассаэр. Почти все они изобразили Брюйаса задумчивым — удлиненное худое лицо, крупный костлявый нос, грустные глаза, рыжевато-каштановые шевелюра и борода. Наиболее любопытный экземпляр этой коллекции — небольшое полотно, на котором Брюйас представал в терновом венце. Поразительная, почти маниакальная вещь! Коллекционер произведений искусства, возомнивший себя Христом! В 1868 году Брюйас подарил всю коллекцию картин, включая свои портреты, музею Фабр, а в 1872-м дополнил этот дар великолепным собранием книг по искусству.
Впервые картины Курбе Брюйас увидел в Салоне 1853 года, и они произвели на него такое впечатление, что он поспешил познакомиться с художником. Он сразу же приобрел «Купальщиц», «Уснувшую прядильщицу», более раннего «Человека с трубкой» и заказал свой портрет, который Курбе незамедлительно выполнил. За несколько последующих лет Брюйас купил еще восемь картин Курбе. Друзей связывало взаимное доверие и любовь, хотя встречались они редко. Монпелье далеко от Парижа, Курбе ездил туда всего два, от силы три раза, а наезды коллекционера в Париж становились все более редкими — здоровье его медленно, но неуклонно ухудшалось. Интервалы между встречами заполнялись обширной, хотя и не всегда регулярной перепиской, длившейся больше двадцати лет. Перед отъездом из Парижа Брюйас пригласил Курбе навестить его в Монпелье, но художник смог попасть туда лишь следующим летом. После закрытия Салона осенью 1853 года Курбе отправился в Орнан, откуда написал новому другу пространное письмо, демонстрирующее его упрямое и агрессивное, хотя кое-где слишком показное и грубое презрение ко всякой официальщине.
«Я постыдно пренебрегаю Вами, дорогой друг, но Вы простите меня, если я скажу, что работаю как каторжный… По приезде в Орнан я вынужден был поехать по делам в Швейцарию — в Берн и Фрейбург, что помешало мне сразу же взяться за картины, которые я хотел начать. Это особенно огорчило меня, потому что, поехав к Вам, я потерял бы столько же времени, но истратил бы его и приятней и полезней. Я был поистине счастлив получить от Вас, дорогой друг, такое ласковое и мужественное письмо. Нам всем нужно мужество. Я объявил войну обществу. Послал к черту всех, кто вел себя со мной бесчестно. И теперь я один стою лицом к лицу с этим обществом. Надо победить или умереть. Может быть, я паду, но, клянусь, мне за это дорого заплатят. Но я все больше проникаюсь уверенностью, что одержу победу — нас ведь теперь двое [он сам и Брюйас], и, кроме того, с нами еще человек шесть — восемь моих знакомых, молодых, упорных в работе и пришедших разными путями к тем же выводам. Друг мой… верю, как в то, что живу: через год нас будет миллион. Хочу рассказать Вам об одном инциденте. Перед моим отъездом из Парижа г-н Ниверкерк [Альфред Эмильен граф де Ниверкерк], директор департамента изящных искусств, от имени правительства пригласил меня на завтрак и, побаиваясь, как бы я не отказался, возложил переговоры со мной на гг. Шенавара и Франсе, двух купленных [правительством] и украшенных орденами субъектов. Должен сказать, что в разговоре со мной они, к стыду своему, подыгрывали правительству. Пытались сделать меня посговорчивей и всячески способствовали замыслам г-на директора. Кроме того, они и сами были бы очень довольны, если бы я сдался, как они.