Но в конце концов Хаджи Ахилл, вдруг прерывая свои разглагольствования, уходил в кофейню, объявив развесившей уши толпе:
— Будет с вас. Ежели я вам все перескажу, что ж у меня в голове останется?
Как-то раз мастера Христоско и Митко договаривались у него в кофейне с родными одного умершего богача, отличавшегося весьма ограниченными умственными способностями, насчет надписи, которую надо было высечь на мраморной могильной плите.
— Да напишите: скотиной родился, скотиной помер. Вот и все, — проворчал Хаджи Ахилл.
Накануне восстания общее возбуждение захватило и Хаджи Ахилла; он достал и начистил свое копье. Нередко в присутствии посетителей он подбрасывал, ловил и снова подбрасывал его, упражняясь в разнообразных приемах копьеметания. С помощью этого оружия, сохранившегося от эпохи троянской войны, он рассчитывал поддержать повстанцев. При этом он делал проходившим мимо кофейни или заходившим к нему побриться туркам разные тонкие намеки, с необычайным искусством трунил над ними и запугивал их, в то же время не давая им возможности догадаться об ожидающей их беде.
Как-то раз, брея голову одному турецкому крестьянину, он произнес вполголоса, нараспев:
— В писании сказано, что ежели тыква не дает плода, надо ее срубить и собакам выкинуть… И нынче бы можно… но погожу… потому — ученый человек… да, да!
В другой раз онбаши, сердитый турок, застав его в нетрезвом виде и заметив, что он что-то слишком громко покрикивает на прохожих, приказал жандарму:
— Алын шуку! (Забери его!)
— «Забери» — плохое слово, онбаши, — возразил Хаджи Ахилл, трогаясь под конвоем в конак, и запел на церковный лад: — Покайся, грешный агарянин! «Забери» — плохое слово! Я тебе скоро тоже два словечка скажу… Это — промысел божий!
Вскоре после этого он был арестован за неуплату налога. Бимбашия (судебный исполнитель) расхаживал по конаку. Хаджи Ахилл наблюдал из своей норы за любовными сценками из домашнего быта петуха и кур. В результате неизвестно какого психологического процесса, протекавшего в голове его, он вдруг воскликнул:
— Отпусти меня, эфенди, а то плохо будет… Дорого за это заплатите… Ей-богу, плохо будет… Трех месяцев не пройдет, духу вашего здесь не останется. Всего лишитесь… Так у Мартына Задеки сказано!
— Что там блеет этот козел? — громко осведомился бимбашия.
— Это пьяница, эфенди… Говорит, деньги, мол, у него были, — испуганно забормотали стражники-болгары.
Когда, наконец, появились в Сопоте первые казаки генерала Гурко, Хаджи Ахилл, не помня себя от радости, бросился на одного бывшего чорбаджию и стал душить его. Председатель временного городского совета приказал стражнику Михалю:
— Михаль, отведи Хаджи в тюрьму.
Хаджи Ахилл, устремив на председателя отчаянный взгляд, воскликнул:
— Пятьсот лет в тюрьме — и опять тюрьма?
Хаджи Ахилл видел когда-то, как на Пере (часть Стамбула, населенная европейцами) европейские купцы в два счета заключали сделки у себя в конторах, не сбавив ни аспры с заранее объявленной покупателю цены. Он следовал их примеру.
— Сколько возьмешь за бритье, дедушка Хаджи? — спросит какой-нибудь крестьянин.
— Грош.
— А за двадцать пар нельзя?
— Пятьдесят не возьму…
А иной раз, желая подшутить над упорно торгующимся клиентом, говорил:
— Можно, можно. Садись!
Тот садился. Хаджи Ахилл обвязывал ему шею полотняной тряпкой, обривал полголовы, обтирал выбритое место и подносил клиенту зеркало.
— Готово!
Крестьянин с изумлением обнаруживал, что обрит только наполовину.
— Как? Почему же ты не обрил мне всю голову? — огорченно восклицал он.
— За полцены — полработы, — спокойно отвечал Хаджи Ахилл, набивая себе трубку.
В другой раз сцена несколько изменялась.
— Дедушка Хаджи, сколько возьмешь бороду побрить? — спрашивал посетитель.
— Грош.
— А за тридцать пар не пойдет?
— Можно, но с условием: ты сам себе бороду намылишь вон в той луже. Вот тебе мыло.
Как в первом, так и в данном случае клиент тотчас соглашался уплатить грош.
А однажды Хаджи Ахилл устроил совсем оригинальную проделку.
— Дедушка Хаджи, сколько с меня возьмешь, чтоб побрить и умыть?
— С тебя шестьдесят пар.
— Шестьдесят пар? Да ты с ума сошел! Этой работе красная цена грош… Бери грош.
— Лошадиная башка, — проворчал Хаджи. — Ладно, садись.
Обвязал шею клиента тряпкой, засучил рукава, подал ему таз, дернул цепочку у него над головой, повесил котелок, повернул деревянный кран бочонка с водой и принялся старательно намыливать «лошадиную» голову. Когда эта голова стала похожа на большой снежный ком, вроде тех, какие ребята катают зимой по снегу, Хаджи Ахилл перестал намыливать, вытер себе руки, тихонько вышел на улицу и отправился навестить две-три корчмы по соседству. Долго пришлось ждать его возвращения клиенту с головой, покрытой толстым слоем густой и едкой пены, не позволявшей ему ни раскрыть рот, ни поглядеть вокруг, ни хотя бы оставить полный мыльной воды таз, от тяжести которого руки у него дрожали как лист. Через солидный промежуток времени почтенный Фигаро вернулся в веселом настроении, схватил булгарию, сел против бедного мученика и запел:
Русая красавица Димитра,
Ты скажи, Димитра, своей маме,
Чтоб другой такой же дочки не рожала!
Обнаружив присутствие Хаджи Ахилла, снежный ком сделал отчаянное усилие и пробормотал глухим, сдавленным голосом:
— Хаджи, Хаджи, скорей!
Но Хаджи бренчал, напевая:
Да богата ты, моя голубка.
Обо мне слыхала ль ты, голубка?
— Хаджи! Хаджи! — взмолилась намыленная голова. — Полей на меня.
Хаджи Ахилл прервал пение.
— Подожди, когда песня кончится. Это недолго.
— Поливай! Поливай! Умираю!
— Сколько дашь?
— Сколько хочешь! Грош и пять. Нет, пятьдесят… Шестьдесят возьми! Только скорее.
Это были истинные quart d’heure Рабле.
Хаджи Ахилл, опять преспокойно засучив рукава, освободил голову и руки страдальца, который целых пять минут тяжело дышал и отдувался, словно после восхождения на вершину Стара-планины с грузом в сто ок на спине.
При всем том подобные проказы старого героя не сердили тех, кто оказывался их жертвой: наоборот, приятельские отношения от этого только укреплялись.
Но по четвергам, когда в Сопоте был базар и туда приезжали карловцы, Хаджи Ахилл не мог удержаться, чтобы не выявить свое крайне отрицательное отношение к ним.
Приходит к нему кто-нибудь из них побриться и вымыть голову.
— Дедушка Хаджи, побрей меня и умой. Сколько возьмешь?
Хаджи Ахилл внимательно глядел на его голову, некоторое время что-то обдумывал, словно решая какую-нибудь математическую задачу, наконец, после многозначительного покашливания, объявлял:
— Не могу тебе сказать, сколько твоя голова стоит…
— Как не можешь?
— Ей-богу, сразу не могу…
— Почему же? Сколько ты с других берешь?
— Это дело иного рода… Ты что — из Карлова?
— Как? Разве ты меня не знаешь? Я — Тинко Курте.
— Как бы не ошибиться, как бы не ошибиться, — задумчиво говорил Хаджи Ахилл.
— Хватит дуровать… Побрей мне голову и получи с меня. Мне некогда… Сколько надо?
— Погоди, сейчас скажу! — восклицал Хаджи Ахилл; потом, словно озаренный неожиданной идеей, подбегал к топчану и начинал рыться под подушкой.
Карловец глядел с удивлением. Вскоре Хаджи Ахилл возвращался к ошеломленному клиенту, держа в руке свернутый метр.
— Дай сперва голову смерить…
И, сняв с посетителя шапку, он обвивал частью этого метра, длиной примерно в локоть, его голову — вдоль складки, окружавшей последнюю, как экватор окружает земной шар.
— Тридцать пар! — громко объявлял Хаджи Ахилл.
У карловца глаза лезли на лоб.
— С сопотца и калоферца я взял бы грош. А твоя голова сорок восемь сантиметров в ширину: мала. Ну и работы меньше. А я никого обижать не хочу, — объяснил Хаджи Ахилл несообразительному клиенту, постукивая себя пальцем по переносице.
Такие же шутки проделывал он и с теми, кто приходил к нему рвать зубы.